заблудившийся деревянный дом, ставший внезапно для самого себя кораблем…
— Упс, — сказала Чуб. — Это че — наводненье? Ну ни фига себе…
Она хлопнула глазами, но Акнир уже щелкнула пальцами снова. И вот там Даше очень понравилось. Взору стоящих на вершине Горы предстал совершенно невиданный Киев.
И Землепотрясная невольно вспомнила слова Акнир о Прошлом веке, когда и Город походил на село — и люди, живущие на земле, помнили, кто их поит и кормит.
От Лысой Горы Щекавицы до Лысой Горы Киевицы лежала безмятежная большая деревня, бесконечная зелень садов, маленькие одноэтажные и двухэтажные домики, крытые соломой бревенчатые и беленые хатки, нежно, доверчиво прижавшиеся к Земле, как детеныши к соскам материнской груди, чуя ее дыхание и биение сердца. Над ними парило пропитанное солнцем лазурное небо — почти золотое от лучистого сияния крестов, от десятков куполов десятков церквей: Крестовоздвиженская, Троицкая, Андреевская, Константина и Елены, Богородицы Пирогощей…
— 1880, — представила пейзаж ведьма.
— Ух ты! — под ногой Даши хрустнула ветка.
Чуб покатилась по склону горы, переворачиваясь и пьяно смеясь, а достигнув первого выступа, увидела землепотрясное зрелище.
Аккурат меж Лысогорьем, на месте древнейшего торжища пристроился старый Житний базар — телеги, корзинки, деревянные прилавки и две сотни торговок в белых праздничных вышитых сорочках, в нарядных уборах.
Покупателей не было. Вечерело. На Житнем уже не торговали — торговки обряжали огромную ель!
Хотя никакой зимы в округе не наблюдалось — за киевские горы садилось жаркое солнце, под ним зеленела листва, слегка тронутая поздне-летней усталостью.
— А почему елка летом? — туповато спросила Чуб.
— Ну не то чтобы летом… Сейчас 1 сентября.
— Старый Новый год, — с трудом припомнила Чуб. — То есть не тот, что старый советский… А тот, что самый-пресамый старый.
— До 1700 года Новый год отмечали 1 сентября, — кивнула Акнир.
Они перешли дорогу и речушку Канаву, еще разделявшую Верхний и Нижний вал, ставшие позже единой улицей, приблизились к новогодней ели… и Чуб с удивлением увидела, что это вовсе не ель!
В центре площади стоял высокий и громадный, как дерево, чертополох с широкими колючими лапами листьев. Хоть перепутать его с рождественским деревом было нетрудно — на сильных «ветвях» будяка торчали еще незажженные восковые свечи, все его тело было щедро разукрашено лентам, блестящими нитями, разноцветными бусами… Торговки подходили к чертополоху по очереди — каждая останавливалась, шептала что-то под нос, то ли просьбу, то ли молитву, или, может, заклятье, затем снимала с шеи ожерелье и вешала его на новогодний чертополох.
— Но почему чертополох?
— Прости, но про вечнозеленый символ Христа наши подоляне покуда даже не слыхали… — хмыкнула ведьма Акнир. — В те годы киевляне еще точно знали, помнили, кого нужно чтить.
— Великую Мать, — без труда угадала Чуб.
Че ж тут гадать, коли Мать-Земля — это все?
— До конца 19 века в Украине помнили и чтили Макош. 1 сентября — это по старому стилю. По- новому — нынче 13-е, официальное начало бабьего лета. С 1 сентября издавна начинали засылать к девкам сватов…
— В общем, сплошные женские дни, — поняла Чуб. — И как величают Дедков на самом деле? Бабки?
— По разному… — сказала ведьма. — Зовут и Стоглавом — у чертополоха сто видов, сто имен. И одно из них — маточник. Марьины колючки. Позже слепые решили, что речь идет о Матери Божьей. Вы не перестаете нас поражать… как можно представить рядом будяк и Божию Мать?
— Маточник — трава Матери? Но не Божьей. Странно…
Чуб не успела договорить, Акнир сразу кивнула.
— Странно, что Макош избрала своим главным воплощеньем неказистый будяк? Почему не прекрасную розу, не гордую лилию, не надменный ирис? Все они — травы Великой Матери, в каждой таится великая сила. Но незаметный репей — выше их всех. Потому что, как и амазонкам, взявшим в руки копья и стрелы, Матери пришлось стать колючей. А потом, как и ведьмам, пришлось стать незаметной… чтоб однажды вернуться к нам незамеченной… Смотри!
Солнце село за горы, смеркалось, и на листьях колючек Великой Матери торговки зажгли восковые свечи. Теперь, в наступающих сумерках, в сиянии огней, будяк еще больше походил на елку… До тех пор, пока рядом с ним не появилась большая фигура — легкая кукла в юбке из соломы, которую несли торговки, походила на ту, что горела в староновогоднем костре вечерниц. И стоило женщинам подтащить ее к горящему дереву, Даша поняла, что будет дальше …
Подобную куклу сжигали и на Купала, на прочие праздники — топили, жгли и развеивали пепел по ветру, соединяя Мать с ветром, водой и огнем.
— Слепые назвали новогодний обряд Женитьбой свечки, — сказала Акнир. — Женитьбой огня на Матери…
А Чуб подумала про мать Акнир, ставшую после смерти огнем. Вспомнила, как та распахнула объятия и простонала:
Украшенный свечами чертополох вдруг вспыхнул, обнимая огнем куклу-невесту
— Как красиво, — сказала Даша, не в силах оторвать взор от костра. — А я ведь и не слыхала…
— Не только ты, даже ваша Маша-историчка вряд ли слыхала, что истинно нашею елкой столетия был чертополох. Мало кто помнит про древнейшие — киевские — обряды. Они забыты… От целого праздника осталось лишь выраженье «бабье лето». Что вы знаете про свадьбу матери и большого огня, про Брыксы, про март…
— Брыксы?!!! — округлила глаза Даша Чуб. — Наше 8 марта… Мне б хоть одним глазком…
— Да хоть тремя! — засмеялась Акнир. И, щелкнув пальцами, потащила Дашу в путаницу Подольских улиц.
По улице, полностью игнорируя лето, ехали санки. В них восседала дородная молодуха в дорогих сапожках-сапьянцах из зеленой кожи, в нарядном вышитом очипке, затянутом на затылке красной лентой и с «добрим» коралловым намистом на высокой груди. Ниспадающих до самой талии бус было так много, что сама Сара Бернар, полюбляющая наряжаться как елка, могла б ахнуть от зависти. Молодка и напоминала елку — ту, настоящую, украшенную ожерельями, с Житнего рынка. В руке у красотки была ветка орешника.
— А ну быстрее, — хлестнула она свою «лошадку», в роли которой выступал плечистый усатый мужик. — Повертай к шинку, принесешь мне водки. И я разопью ее там, где пожелаю.
Запряженный в сани усач покорно вздохнул и повернул налево.
— Брыксы! — возликовала Даша. — Украинское 8 марта!
— Не украинское — киевское, — подоспела Акнир. — Только в Столице Ведьм в день Петровского шабаша простым бабам позволялось оторваться на своих мужиках. И делать весь день только то, что они пожелают… А погода-то нынче какая, — огляделась она, — классно веды Мороза усластили.
Небо, накрывшее 12 июля — Петровки, — было голубым, настроение — радостным. Из-за некрашеного дощатого забора, окружавшего покосившуюся давно не беленую хатку, выглянул какой-то испуганный забитый мужичонка и мигом спрятался. Послышалась песня.
— Ух ты, а это еще что за хрень?
По улице шествовала процессия девок. Одна, самая нарядная, гордо вышагивала впереди, в черных
