В конце вечера Петр наклонился к ней и прошептал:
— Ты здесь самая красивая! Ты похожа на Ванессу из моего любимого фильма «Девушка на мосту».
Броня пожала плечами:
— Я не видела.
Петр улыбнулся:
— После выставки поедем ко мне на дачу, я тебе покажу!
Глава 8
На участке росли березы и сосны. Во дворе, прямо перед домом стояла огромная ель. Петр пояснил, что они каждый Новый год украшают ее игрушками.
«А Новый год мы всегда отмечаем на даче. Это традиция. Такая же, как оливье и шампанское!»
Большой двухэтажный дом оказался красивым и уютным. Петр разжег огонь в камине, сварил глинтвейн, принес сыр, фрукты, конфеты. Броня смеялась и налегала на еду. Кстати, даже Петр удивился ее аппетиту: «Ну ты даешь, как будто тебя двадцать лет не кормили, давай отъедайся!»
Броня хотела сказать Петру, что благодаря ему к ней теперь возвращаются утраченные радости и привычки, но постеснялась. Хотя это была правда — Петя словно включил внутри нее какую-то энергетическую лампочку, отчего стало светло и тепло. А раньше она будто спала, долго-долго, и только теперь поняла, что, оказывается, может быть иначе.
За окном шел снег, а они сидели в гостиной и смотрели фильм о чужой прекрасной любви. Вино пахло имбирем и корицей, оно согревало и веселило. Броне было так хорошо, что она и не заметила, что фильм кончился. Петр положил голову ей на колени, она взъерошила ему волосы. Он поцеловал ей руку, но не коротко, как в машине, когда вручал духи, а несколько раз, поднимаясь губами от запястья к локтю, касаясь всех тайных, чувственных зон, отчего она сразу зарделась, запылала, ей стало нестерпимо жарко и захотелось и смеяться, и плакать.
И он был — Адам, и она была — Ева… И была ночь сорванных райских плодов… И была страсть и нежность, радость и боль… И была расплата.
К утру Петр уснул, а Броня так и не сомкнула глаз. Лежала с ним рядом и плакала. То ли она протрезвела, то ли вдруг включилось чувство вины перед Стефанией, то ли просто стало понятно, что все произошло неправильно, не так, как должно быть… Хотя как должно — она не очень-то и знала, у нее вообще физическая близость с мужчиной случилась впервые, что, кстати, удивило и даже смутило Петра, когда он это понял. Броня лежала на кровати, скрючившись от неловкости и стыда, боясь пошевельнуться.
В конце концов она решила уйти, нет, убежать, пока он спит. Ей хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе до того, как Петр проснется. Она понимала, что не сможет посмотреть ему в глаза. Она боялась прочесть в них сожаление и раскаяние в том, что случилось этой ночью. Она быстро оделась и осторожно, на цыпочках, выскользнула из дома.
Броня бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги, и довольно быстро с этой самой дороги сбилась и оказалась в густом, заснеженном, похожем на сказочный, берендеевском лесу. Она брела по лесу, а он становился все гуще… Между тем крепчал мороз, руки-ноги сводило от холода. Броня почувствовала, что растеряла все тепло прошлой ночи. Она развернулась и пошла в обратную сторону, желая найти дорогу, однако не тут-то было — никакой тропинки даже, только ели да сосны. И сугробы.
«Какой бездарный финал, — заревела Броня, — окоченеть где-то в Подмосковье за два дня до Нового года!»
Она сползла в сугроб и разрыдалась. Как ни странно, но страшно ей не было… Было только жаль Петю и по-прежнему совестно перед Стефанией. А еще в это морозное утро в лесу она вдруг поняла одну вещь. Поняла как-то стремительно и беспощадно — словно холод обострил все чувства и сделал очевидными тайные мысли: она любит Петю. Да, сейчас она поняла, что в ее отношении к Павлу было много детства, тоски по идеалу, а собственно любовь она узнала сейчас. С Петей. Вот с этим открытием она и помрет.
На следующий день Фаня проснулась совершенно здоровой. Благодаря стараниям Лаврова от простуды не осталось и следа. Она вполне сносно выглядела, вот только синяки под глазами портили картину, и Фаня замазала их тональным кремом. Что удивительно — ей захотелось принарядиться.
Собираясь в Петербург, она взяла с собой единственное приличное платье на случай, если нужно будет «выйти в люди», и вот представьте — стало нужно! Причем не в театр и не на светский прием, а… на коммунальную кухню!
Фаня вышла туда в черном декольтированном платье и туфлях на высоченных шпильках. Сосед, доморощенный философ, увидев ее, крякнул и от восхищения изрек что-то нецензурное. А тот, кому, собственно, посвящался этот торжественный выход, хмуро оглядел Фаню и спросил:
— А чего ты так расфуфырилась? И шастаешь больная?
Стефания жизнерадостно хихикнула:
— А я не больная! Ты меня вылечил!
Лавров хмыкнул и продолжил чистить картошку.
Фаня покрутилась перед ним и так и этак, но он не очень-то обращал на нее внимание, сосредоточившись на картошке, и даже — вот наглость! — вручил ей нож, попросив помочь.
— Я? — возмутилась Фаня. — Да ты что?!
Лавров невозмутимо пожал плечами:
— А что здесь такого? Женщина ты или где?
Фаня, вздохнув, согласилась с тем, что она женщина, и покорилась воле тирана.
«С ума сойти, — подумала Фаня, — сто лет не готовила, и вот, пожалуйста, сижу на коммунальной кухне и чищу картошку. В вечернем, между прочим, платье!»
Лавров, увидев, что она справляется и без обеда его не оставит, отложил нож, взял в руки гитару и начал что-то наигрывать.
— Кстати, хотела спросить — а почему машинист в метро? — поинтересовалась Фаня.
Он усмехнулся:
— А почему бы и нет?
— Ну, какая связь с музыкой?
— А мне как раз и хотелось, чтобы никакой связи с музыкой, то есть, прошлым. Метрополитен — великая вещь. Там все понятно. Обозначено. По схеме. Из точки А в точку Б.
— Но это, наверное, скучно? Когда годами из А в Б и так по кругу?
Лавров ответил не сразу, сначала наиграл нарочито веселый мотивчик и только потом сказал:
— Видишь ли, мне веселья буйной юности хватило на всю жизнь. Один мой приятель так веселился, что спился в хлам, другой умер от передозировки, отчаянно веселясь, а я вот по кругу… Может, не самый плохой вариант?
— Может быть, — сказала Фаня и поставила кастрюлю на плиту.
Пообедав вареной картошкой, к которой добрые Варины бабки подарили банку отменно хрустевших соленых огурцов, Лавров с Фаней отправились гулять.
Они бродили по городу, болтали о ерунде и о самых серьезных вещах.
Например, она рассказала ему о своих привычных схемах, своем беге по кругу — только не из А в Б, а из одного глянцевого номера в другой.
Причем говорить Фаня старалась бодро, с иронией, намеренно отказавшись от излишних трагических интонаций. Но, видимо, трагизм все же чувствовался, потому что Лавров спросил, нравится ли ей то, чем она занимается.
Фаня серьезно ответила, что до недавнего времени не мыслила такими категориями и в принципе не
