Портрет и вокруг

самый праздный – треп за пивом). Когда Старохатов с ней разводился, был скандал.

– Неужели скандал?

– Громогласнейший. Они что-то делили и поделить не могли. Будто бы вещички.

– Да ну?

– Ей-богу. Делили и разделили как-то не поровну.

Рядом не было ни Бахтерева, ни пива – я был один. Аня с Машкой гуляли (воздух, воздух и воздух!)… Я однообразно раскачивался на стуле – меж своим прошлым и своим настоящим. Я вспоминал. Разговор с Бахтеревым – это камешек. Я вертел его в пальцах, ощупывая малозаметные углы и впадины, – чувствительные бугорки пальцев в последний раз напрягались, чтоб оценить и пристроить камешек к другим камешкам. Место означено. Тут ему и лежать, дополняя портрет. И я еще чуть-чуть подпихнул его. Вот тут.

* * *

Еще камешек. Старохатов – обычный обирала. Это была уже как-то приходившая мне мысль о том, что ни в сценарий Тихого Инженера, ни в сценарий лысого пьянчужки из Дома кино наш замечательный драматург ничего существенного не внес. Выкинул какие-то две с половиной сцены – только и делов. И никаких актов благородства не было. И только им, тихим и жалким, это казалось благородством. От их неведения.

То есть Старохатов со всеми соавторами вел себя одинаково: труд не вкладывал. Любил денежки. А славы, он считал, с него хватит и прежней. И вот что он делал – высматривал сценарии начинающих авторов. Находил. Брал под крылышко. И, выкинув из сценария одну-две наиболее корявые сцены, начинал проталкивать на худсовете и дальше, и дальше, и дальше, пока это не делалось фильмом. А чтобы то, как он резвится, не бросилось кой-кому в глаза, он иногда навязывал ребятам свое соавторство, а иногда нет. Например, через раз. Самосохранения ради.

Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.

* * *

Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.

Входишь и не ахаешь – потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, – входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: «Ого!» – так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился – и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.

Садишься на стул – он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.

И вот сидишь за столом – ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:

– Она умерла.

Ты киваешь: понятно…

– Извини, не знал… Давно умерла?

– Уже десять лет.

И ты ничего более на эту тему не говоришь и не спрашиваешь, потому что говорить и спрашивать тут нечего.

* * *

Я и не спрашивал – я приехал к Тихому Инженеру по делу, а не вглядываться в его пыль и запустенье. А то, что его жена умерла, я уже знал из прошлого разговора. И не удивлялся. И сердце не сжималось. И, надо сказать, я не первый раз видел такое жилье.

Он принес чай.

– Извини, – сказал он, – у меня немного… того.

– Что?

– Не стерильно. – Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.

Я смягчил – сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.

– Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?

– Можно.

Он спросил:

– А зачем тебе нужен мой сценарий?

– Так… Почитать.

– Но только, ради бога, учти: я уже сказал и скажу еще раз – экземпляр у меня единственный.

Пришлось вторично и многими словами пообещать, что я его сценарий не потеряю. Не забуду в метро. Не залью супом. Не дам полистать дочурке.

Он остался доволен:

– Привык к этому тексту, как к книге. Даже с опечатками свыкся. – Инженер оживился, повеселел. – Я