деньги.
Он стоял опустив голову.
Подошел лифт.
– Поехали, – сказал Эдик Шишкин с легкой мужской насмешкой. И подтолкнул его в лифт. – Тоже мне, нечаянный любитель злата!
Они уехали. Лифт ушел вглубь, понесся с тихими утробными звуками в глубину шахты. И как тут было не сместить минуту к минуте и не подумать о том, что в нас тоже есть свои темные глубины и шахты, которых мы не знаем.
* * *
Неожиданно в проеме кухонной двери возникла Аня. Она зябко куталась в кофту. И заспанным голосом спросила, что это был за шум.
– Виталик был. И Эдик Шишкин, – сказал я. – Эдик все-таки увел его в газету.
– Как это – увел?
Я объяснил.
Аня зевнула.
– Его правда там опубликуют?
– Возможно. Если он справится с репортажами.
– А он справится?
– Думаю – да.
И я рассказал ей, что Эдик едет в командировку в Ставрополье – там еще тепло, ни дождей, ни снега. Эдик берет с собой Виталика – они будут мотаться по совхозам и МТС. Писать репортажи. Мчаться на попутных машинах. Ночевать где придется. Жечь костры в поле…
– И правильно он сделал, что ушел с Эдиком, – вспылила вдруг Аня. – И не вздумай на него дуться.
– Я и не дуюсь.
– А почему вы так шумели?
– Мы не шумели.
Аня была беспричинно раздражена, как бывает раздражена женщина, которая вдруг со сна встала и не знает зачем.
* * *
Из
– Ну, делайте… Зашивайте… Зашивайте…
И полевой врач прикрикнул:
– Я еще не разрезал, а ты уже – зашивайте. Быстрый какой!
* * *
Могла быть повесть о том, как мебельное то время поглощало пишущих людей одного за одним, – поглощало, вбирало в свои недра. И из старшего поколения. И из средних, начиная от Женьки Бельмастого и кончая мной. И даже самых юных, как Виталик, – всех без разбору. Для пластического выражения можно было бы спроецировать творческую их гибель на ту картину кастрирования коней, которое я видел там, на берегу Оки. Творческий человек бросил искусство – и вот кастрируют коня. Еще рассказ о несостоявшемся творце – и еще один конь. И так далее. И все более усиливать к финалу изобразительную сторону этого старинного действа, все более тщательно показывая, как их валили, рыжих, и серых, и вороных, как потом подымали, говоря, что они теперь будут колхозными, как трепали их по шее и как они убегали вдаль и, выхолощенные, долго-долго там ржали.
* * *
Он пришел к нам, хотя видеть его здесь – это было нечто совершенно новое. Нечто непредвиденное. Но это был он, Старохатов Павел Леонидович, и он даже посидел у нас на кухне.
– Здравствуй, – просто и спокойно сказал он. И на лице его не было ничего.
Я от неожиданности глянул глаза в глаза («Зачем пожаловали?»), смешался; моя жена забегала туда- сюда, не чуя ни ног, ни рук от сознания, что видит великого человека, – а он принял суету и волнение как должное и само собой разумеющееся. Это он умел. Источать аромат величия. И в этом не было ни малейшего блефа или показухи – величие Старохатова источалось естественно и само собой, как, например, запах хвои.
Было часов восемь. За столом я, напротив он. А моя Аня метушилась возле плиты. Чай. Или кофе. И какие-то вчерашние пирожки.
Он принял чай из ее рук, неторопливо глотнул. Обжегся. И сказал:
– Ну, Игорь… Как, чем живешь?
Поговорили, и вот он встал. В прихожей он надел шапку, потом дубленку и попрощался.
Внизу взвыла машина. И рванулась с места, расшвыривая колесами снег.
Глава 6
Когда Старохатов сидел здесь, на кухне, он спросил, как мои дела и что конкретно я делаю.
– Пишу, – ответил я. – Пытаюсь написать об одном человеке.
