Немного спустя мистер Брук почистил зубы и переоделся в пижаму. Надо смотреть на вещи трезво. Собственно говоря, ничего так и не прояснилось. Что он знает об этом французе, о поляке-флейтисте, о Багдаде? А Зигмунд, Борис, Сэмми — чьи они дети? Действительно ли ее, или она просто где-то их подобрала? Мистер Брук протер очки, положил на столик возле кровати. Он должен немедленно все выяснить, иначе положение на факультете только усложнится. Было два часа ночи. Мистер Брук выглянул в окно и увидел, что в комнате госпожи Зеленской по-прежнему горит свет. Он лег в кровать, состроил в темноте гримасу и начал соображать, что скажет госпоже Зеленской завтра.
В восемь часов утра мистер Брук уже был в своем кабинете. Он сидел, склонившись за столом, и внимательно прислушивался. Ждать пришлось недолго. Услышав знакомые шаги, он тотчас ее окликнул.
Госпожа Зеленская остановилась в дверях. Вид у нее был измученный.
— Как поживаете? — спросила она. — А я отлично сегодня выспалась.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал мистер Брук. — Мне надо с вами поговорить.
Госпожа Зеленская положила на стол папку и устало откинулась в кресле напротив.
— Слушаю вас, — сказала она.
— Вчера мы шли с вами по двору колледжа и разговаривали, — начал он медленно. — Если не ошибаюсь, вы рассказывали что-то о кондитерской и короле Финляндии. Верно?
Госпожа Зеленская, наклонив голову, задумчиво смотрела на угол подоконника.
— Что-то о кондитерской, — повторил он.
Ее усталое лицо прояснилось.
— Ну да, конечно, — бодро подхватила она. — Я рассказывала, что стояла у витрины кондитерской, а в это время король Финляндии…
— Госпожа Зеленская! — воскликнул мистер Брук. — В Финляндии нет короля!..
Госпожа Зеленская выглядела совершенно озадаченной. Минуту спустя она начала снова:
— Я стояла у кондитерской Бьярне, потом отвернулась от витрины с тортами и вдруг увидела, как король Финляндии…
— Госпожа Зеленская, я только что сказал вам, что в Финляндии нет короля.
— Когда я жила в Хельсинки… — в отчаянии начала она, и снова, дав ей договорить до слова «король», мистер Брук прервал ее.
— Финляндия — республика, — сказал он. — Вы не могли видеть короля Финляндии. Все, что вы сейчас говорили, — неправда. Чистейшая неправда.
На всю жизнь запомнил мистер Брук лицо госпожи Зеленской в эту минуту. В ее глазах застыли изумление, растерянность, безысходный ужас. Это был взгляд человека, наблюдающего гибель своего внутреннего мира.
— Мне очень жаль, — сказал мистер Брук с искренним сочувствием.
Но госпожа Зеленская уже взяла себя в руки. Она высоко подняла голову и холодно сказала:
— Я — финка.
— Не сомневаюсь в этом, — ответил мистер Брук, хотя уже спустя секунду в этом усомнился.
— Я родилась в Финляндии, я — финская гражданка.
— Вполне возможно, — сказал мистер Брук, повышая голос.
— Во время войны, — запальчиво продолжала она, — я работала курьером и ездила на мотоцикле.
— В данный момент ваш патриотизм меня не интересует.
— Я собираю сейчас документы, чтобы оформить американское гражданство…
— Госпожа Зеленская! — воскликнул мистер Брук, ухватившись за край стола. — Все это не имеет к делу никакого отношения. А дело заключается в том, что вы утверждаете, будто видели… будто видели…
Он не успел договорить. Ее лицо смертельно побледнело, у рта появились тени. Погибающая и гордая, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. И мистер Брук внезапно почувствовал себя убийцей. Глубокое потрясение — понимание, раскаяние, жалость — заставило его закрыть лицо руками. Он долго не мог произнести ни слова, а когда внутреннее волнение улеглось, сказал чуть слышно:
— Да, конечно. Король Финляндии. Он вам понравился?
Час спустя мистер Брук сидел один в кабинете и смотрел в окно. Деревья на тихой Вестбриджской улице почти облетели, серые здания колледжа выглядели невозмутимыми и печальными. Он долго рассматривал знакомую картину, пока не увидел старого соседского эрделя, ковыляющего вдоль улицы. Он видел его сотни раз и не сразу понял, что в нем показалось странным. Потом с каким-то холодным удивлением сообразил, что собака бежит задом наперед. Мистер Брук, не отрываясь, следил за эрделем до тех пор, пока тот не скрылся из виду, после чего вернулся к канонам, которые сдали ему ученики из класса композиции.
Сиротский приют
Как сироты стали ассоциироваться для меня с кошмарной бутылкой? Ответ на этот вопрос следует искать в зыбкой логике детства, ибо к началу этой истории мне только-только исполнилось семь лет. Повинен в этом и приют — обиталище всех сирот нашего городка. Это было большое серо-зеленое здание с остроконечной крышей, окруженное вылизанным двориком, абсолютно голым, если не считать двух магнолий. Дворик огражден стальной решеткой, так что, если остановишься поглазеть на улице, сирот можно иногда увидеть. Задний двор приюта, напротив, долгое время был для меня загадкой: высокий дощатый забор полностью скрывал происходящее, но, проходя мимо, можно было услышать голоса невидимых обитателей и звук, похожий на клацанье металла. Таинственность и загадочные голоса сильно меня пугали. Я часто проходила мимо приюта, когда мы с бабушкой возвращались из центра домой, и сейчас мне почему-то кажется, что всякий раз это было в зимних сумерках. Звуки, доносившиеся из-за забора в тусклом свете, таили угрозу, а стальные ворота отдавали, если прикоснуться к ним пальцем, резким холодом. Уныние безжизненного двора и тусклые отблески желтого света в маленьких окнах напоминали мне о чудовищной тайне, ставшей не так давно моим достоянием.
Просветила меня Хэтти, девочка лет девяти-десяти. Фамилии ее не помню, но некоторые ее слова незабвенны. Например, она сообщила мне, что Джордж Вашингтон был ее дядей. В другой раз объяснила, как появляются цветные. Если девочка, сказала Хэтти, поцелует мальчика, она станет цветной, а когда выйдет замуж, ее дети тоже будут цветными. Братья из этого правила исключались. Хэтти для своего возраста была маленькой. Передние зубы у нее выдавались вперед, а жирные светлые волосы были скреплены сзади заколкой с камушками. Мне запрещали с ней играть — вероятно, бабушка и родители ощущали в наших отношениях какой-то нездоровый элемент — если это так, они были совершенно правы. Однажды я поцеловала Тита, своего кузена и лучшего друга, и с той поры день за днем превращалась в негритянку. Это было летом, и я постепенно темнела. Возможно, мне казалось, что Хэтти, уже обнаружившая ужасное превращение, обладает некой силой, способной его остановить. В двойном рабстве вины и ужаса я всюду устремлялась за ней, а она выманивала у меня мелочь.
Воспоминания детства — это пространства мрака, окружающие пятна света. Воспоминания детства — как горящие в ночи свечи, выхватывают из темноты лишь немногое. Не помню, где жила Хэтти, но коридор и комнату вспоминаю с невероятной отчетливостью. Не помню как — но я очутилась там с Хэтти и моим кузеном Титом. Поздний вечер, стемнело. Хэтти в индейском костюме, на голове — связка ярко- красных перьев. Она спросила нас, знаем ли мы, откуда берутся дети. Индейские перья на ее голове почему-то напугали меня.
— Они вырастают внутри женщины, — сказал Тит.
