— Если вы поклянетесь, что ни одна душа не узнает, — сказала Хэтти, — я вам кое-что покажу.
Пришлось поклясться, хотя я помню свой тягостный ужас перед тем, что мне предстояло узнать. Хэтти забралась на стул и достала с полки бутылку, в которой плавало что-то странно-красное.
— Знаете, что это такое? — спросила она.
Содержимое бутылки не вызвало у меня никаких ассоциаций.
— Что? — спросил Тит.
Хэтти сделала паузу, и ее лицо под перьями приобрело выражение гордого знания. После нескольких мгновений напряженного молчания она изрекла:
— Это мертвый заспиртованный ребенок.
В комнате воцарилась тишина. Мы с Титом обменялись исполненными ужаса взглядами. Я не в силах была снова взглянуть на бутылку, а Тит так перепугался, что не мог оторвать от нее глаз.
— Чей? — произнес он наконец тихим голосом.
— Видишь маленькую головку? А вот рот, вот красные ножки. Мой брат принес его, когда учился в аптеке.
Тит осторожно потрогал склянку пальцем и тут же спрятал руки за спину. И снова спросил, на этот раз шепотом.
— Чей? Чей ребенок?
— Он сирота, — сказала Хэтти.
Помню легкий шелестящий звук наших шагов, когда мы на цыпочках вышли из комнаты, помню, что в коридоре было темно, а в конце его висела занавеска. Слава Богу, это мое последнее воспоминание о Хэтти. Но видение заспиртованного сироты часто посещало меня; как-то мне приснилось, будто он вылез из бутылки и гонится за мной по приюту, в котором я почему-то заперта. Вправду ли я думала, что в этом мрачном доме с остроконечной крышей стоят полки с рядами жутких бутылок? И да, и нет. Ребенку доступны два рода реальности: во-первых, общепринятый мир, результат тайного сговора взрослых, во-вторых, мир непризнанный, скрытый, полный загадок. Как бы то ни было, я крепче прижималась к бабушке, когда мы, пересекая город, оказывались у приюта. В ту пору я не была знакома ни с одним его обитателем, потому что все они ходили в школу на Третьей улице.
Через несколько лет два происшествия заставили меня войти с приютом в более тесный контакт. К тому времени я уже воспринимала себя как вполне взрослого человека и тысячу раз бывала возле этого места — пешком, на роликовых коньках, на велосипеде. Ужас сменился неким очарованием. Всякий раз, оказавшись рядом, я жадно разглядывала приют и порой видела, как сироты с праздничной медлительностью шествуют в воскресную школу или в церковь — организованные в колонны с двумя большими сиротами впереди и двумя поменьше в конце. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда случай приоткрыл запретную дверь и позволил погрузиться в неизведанное. Началось все с того, что мою бабушку выбрали в совет попечителей приюта. Это случилось осенью, а весной сироты были переведены в школу на Семнадцатой улице, в которую ходила я, так что в моем классе оказались три сироты. Их перевели потому, что школы по-новому прикрепили к районам, а бабушку избрали в совет попечителей потому, что она обожала всевозможные комитеты, собрания и встречи, а ее предшественница в совете только что умерла.
Примерно раз в месяц бабушка посещала приют, и во второй раз с ней отправилась я. Был лучший день недели — пятница, просторная от сознания приближающихся выходных. День стоял прохладный, и нежаркие лучи солнца поблескивали на стеклах. Изнутри приют оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Широкий вестибюль выглядел совсем пустым, в убого обставленных комнатах не было ни занавесок, ни ковров. Здание обогревалось всего двумя печами — в столовой и в холле рядом с приемной. Госпожа Уэсли, заведующая хозяйством, полная, тугая на ухо женщина, слушала собеседника с открытым ртом. Казалось, она постоянно задыхается; говорила она в нос, без всякого выражения. Бабушка принесла кое-какие вещи (миссис Уэсли назвала их одеяниями), предоставленные различными церковными общинами, и они заперлись в холодной гостиной поговорить. Я была вверена своей ровеснице по имени Сьюзи, и мы немедленно отправились на огороженный забором задний двор.
Первый визит был обескураживающим. Девочки всех возрастов играли во дворе. Там были качели, брусья, на земле расчерчены классики. В смущении я воспринимала всех играющих детей как единое целое. Ко мне подошла маленькая девочка и спросила, кто у меня отец, а поскольку я помедлила с ответом, сказала: «Мой отец был обходчиком на железной дороге». Затем села на качели и стала, не отрывая, ног раскачиваться. Волосы свешивались на ее раскрасневшееся лицо. На ней были коричневые шаровары.
Переписка
Уайтхолл-стрит, 113,
Дэриен, Коннектикут, США,
3 ноября 1941 года.
Мануэлю Гарсия,
улица Сан-Хосе, 120,
Рио — де-Жанейро, Бразилия,
Южная Америка.
Дорогой Мануэль!
Уверена, что, увидев на конверте американский адрес, ты сразу догадался, от кого оно. Твое имя было в списке школьников из Южной Америки, с которыми можно переписываться. Список висел в нашей школе, и я выбрала твое имя.
Пожалуй, мне стоит рассказать о себе. Мне четырнадцать лет, в этом году я перешла в старшие классы. Внешность мою описать нелегко. Я высокая, но фигура не очень хорошая, потому что расту я слишком быстро. Глаза голубые, волосы — не знаю, как и назвать этот цвет, — пожалуй, светло- коричневые. Я люблю играть в бейсбол, проводить разные эксперименты (химические опыты, например) и читать книги — все равно какие.
Я всю жизнь мечтаю о путешествиях, но дальше Портсмута, штат Нью-Хэмпшир, пока не выбиралась. Последнее время очень много думаю о Южной Америке. Выбирая твое имя в списке, я думала о тебе и представляла, как ты выглядишь. Я видела фотографии залива Рио-де-Жанейро и могу себе представить, как ты ходишь по солнечному пляжу. Наверное, у тебя большие черные глаза, смуглая кожа и черные курчавые волосы. Мне всегда ужасно нравились латиноамериканцы, хотя я ни с одним не была знакома, и мне страшно хочется поехать в Южную Америку, особенно в Рио-де-Жанейро.
Раз мы собираемся дружить и переписываться, я считаю, что мы должны все знать друг о друге. Я очень часто задумываюсь о жизни. Размышляю о многих вещах — зачем, в частности, мы появились на свет. Я решила, что в Бога я не верю. С другой стороны, я не атеистка и считаю, что во всем есть какой-то смысл и жизнь дана нам не напрасно. Думаю, после смерти душа все-таки остается.
Я еще не решила окончательно, кем стану, когда вырасту. Иногда кажется, что я буду исследовать Арктику, иногда — что займусь журналистикой и буду писательницей. Раньше я много лет мечтала стать трагической актрисой вроде Греты Гарбо. Но этим летом, когда мы поставили «Камиллу» — я играла главную героиню — это был полный провал. Спектакль шел в нашем гараже, я просто не могу описать, какой это был кошмар. Так что теперь я больше подумываю о журналистике — хочу стать иностранным корреспондентом какой-нибудь газеты.
Кажется, я не похожа на своих одноклассниц: по-моему, я какая-то другая. Когда по пятницам нас отпускают на вечер погулять — все только и думают, как бы пойти в кафе, а когда я завожу ночью серьезный разговор, тут же засыпают. Их совершенно не интересуют другие страны. Все это, конечно, не значит, что ко мне плохо относятся, просто я не схожу с ума от своих одноклассниц, и они от меня тоже.
