полотна и придорожной лесополосы, от головного пульмана до хвоста состава курились дымки семейных времянок и костерков. Запахи скудного быта растекались окрест, сливаясь с терпким настоем станционной смеси угольного перегара, смолы и мазута.
— Садись, Федек, наломался, видать, — встретил Федора отец, раздувая огонь под обеденным таганком, — сейчас тебе мать похлебать чего оборудует, подогрею только.
Федор сложил рядом с ним котомки с продуктами, тяжело опустился на теплый дерн придорожного кювета, сказал, с трудом складывая слова:
— Брось, папаня, не утруждайся, мутит меня чтой-то, не до еды, нутро воротит.
И устало отвалился на траву. И закрыл глаза.
Под вечер, среди наступающих сумерек, у вагона появился Мозговой в сопровождении угрюмого старшины железнодорожной милиции:
— Слушайте сюда, граждане хорошие! — Он выглядел постаревшим, обычно упористый взгляд его затравленно метался по сторонам. — Тягунов арестован за убийство, а Батыев вместе с ним, как соучастник. Семье решать, ехать дальше или оставаться тут, ждать суда. Если остаетесь, выгружай монатки, а дальше поедете, придется со старшиной пройти, допрос с вас сымут, такой порядок.
Старшина раздвинул было брезгливо сомкнутый рот, как бы решаясь заговорить, но затем, видно, передумав, лишь лениво зевнул в кулак и отвернулся.
В воцарившейся тишине сначала спохватилась Наталья.
— Без мужика не поеду, — она по обыкновению тряхнула рыжей копной, какой ни есть, а мой. — И шагнув к вагону, взялась за скобу двери. — Нам, что собраться, что подпоясаться, всего добра — у калеки в суме уместится.
Едва Наталья исчезла в дверном проеме пульмана, как татарский клан тоже пришел в движение. Батыевы наскоро собрали в кучу вынесенную к обеду посуду, а затем молча, ни на кого не глядя, гуськом потянулись туда же, за вещами. Долго еще потом снился Федору этот высокий полдень в мае, в желтом свечении ее волос, и сквозь него — это свечение — безмолвный проход батыевской поросли. «Спаси нас, Господи, и помилуй».
— Надо же, мать твою перемать, — в сердцах выругался Мозговой, обращаясь почему-то к одному Федору, — говорил ведь, не перепивать, сосать им теперь лапу на лесоповале, если в расход не пойдут…
Но Федор словно окаменел, уже не видя и не слыша того, что происходило следом за этим…
Вызвездило, когда к огню рядом с ним, разворачивая кисет, подсел Овсянников:
— Не прогонишь?
— Места много.
— Кури, бери, Федек?
— Пропущу.
— Муторно?
— Бывает…
Костерок затухал, пламя сникало, трепетный налет белого пепла оседал на дотлевающих угольях. Темь вокруг сжималась все плотнее и непрогляднее, вязкой стеной отгораживая их от окружающего.
Овсянников не отрываясь смотрел в огонь, попыхивал самокруткой, изредка сплевывая в огонь:
— Жизнь моя, Федя, давно под уклон пошла. — Отблески сникающего огня поплясывали в его незряче устремленных перед собой глазах. — Всего мне довелось увидеть на своем веку: и сумы, и тюрьмы, с войной в придачу. Сидеть бы мне теперь дома, крестьянскую работу делать, сказки складывать, внуков нянчить. И куда меня понесло в мои-то годы счастья искать, по свету без толку рыскать! Оно, конечно, волей-неволей, из-за девки, главное: не дадут ить бедолаге житья в деревне, задразнят, со свету сживут, чужой грех всем глаз колет. — Голос у него вдруг обмяк, дрогнул. — Ты не смотри, что тихоня, она у меня с характером, а согрешилато, я так думаю, от доверия, али от жалости к нашему брату беспутному. — Он бросил окурок в костерок, проследил, как тот истлевает на углях, сплюнул в последний раз и стал подниматься. — Двинулся русский мужик по чужую землю, добра наживать, а нам бы лучше со своей управиться, в сорном запустении валяется. — И шагнул в ночь: высокий, неловкий, медлительный. — Пора, Федек, на боковую, до завтрева!..
Шаги его стихли во тьме, оставляя Федора наедине с собой и кромешной тишиной вокруг себя. «Вот денек, — с тоскою подумал он, откидываясь на спину, в теплую траву, — врагу не пожелаешь!»
Низкая, в облачных клочьях высь плыла над ним, она незаметно завораживала его и вскоре ему стало мерещиться, что и сам он плывет вместе с нею в ночь, в даль, в неизвестность.
Когда Федор вернулся в теплушку, на него, с вопросительным ожиданием, воззрилось сразу несколько пар глаз: никто здесь до его прихода даже не прикорнул. В рассеянном и зыбком свете коптилки знакомые лица плыли к нему навстречу, словно надеясь еще, что он наконец снимет с них тяжесть, приветствуя их облегчающей вестью. Но Федору нечего было сообщить им и нечем порадовать, он лишь натужно вздохнул и, ни на кого не глядя, потянулся к себе на нары.
— Поел бы, Федя, — тихо отнеслась к нему мать, — с утра ведь натощак, маковой росинки не пригубил, чего изводиться, мы люди маленькие, законы не нами писаны, не нам и в голову брать.
Федор не ответил, растягиваясь рядом с отцом, но заснуть в эту ночь ему уже было не суждено: входная дверь внезапно откатилась, и в ее проеме на струящемся фоне лунной ночи возникла уверенная фигура Мозгового с полуведерным бидоном в руках:
— Подъем, мужики, объявляю ночной аврал, бабоньки, не пожалейте закуси, мужики пить будут! — Он напористо частил, словно боясь, что его перебьют.
— Бражка первый сорт, мать к празднику заваривала, на чистой патоке без обману. — Он взгромоздил бидон на холодную времянку и принялся маятно расхаживать вокруг нее. — Живей, ребята, а то высохнет, в печную тягу уйдет, жалеть придется. — Разливая брагу по сдвинутым перед ним кружкам, он продолжал лихорадочно торопиться: — Тяните, мужики, без стеснения, у меня этого добра от пуза, мало будет, еще достанем, была бы охота, за мной дело не станет…
Но сколько он ни старался, сколько ни раззадоривал сотрапезников, задуманная пьянка не клеилась. Тени недавних спутников еще витали в замкнутом пространстве вагона, сковывая своим незримым присутствием их слова и движения. Каждый из них чувствовал себя, хоть в малой мере, но виновным в случившемся, как если бы сам, едва не попав в беду, спасся за счет другого. Поэтому бессонное застолье походило скорее на поминки, чем на попойку или дружеское возлияние.
Лишь к самому концу, когда небо в дверном проеме раздвинулось и посветлело, заметно охмелевший Овсянников первым отозвался на многоречивые заходы Мозгового:
— Вот жисть пошла: хошь стой, хошь падай, куда ни кинь — всюду клин, некуда нынче нашему брату податься, из одного хомута вылезешь, в другой запрягут, какая наша доля такая! — Блеклые глаза его напряженно стекленели в хмельной тоске. — Помню, приспособили меня на фронте минером, хотя какой из меня подрывщик, окромя рыбы в Хитровом ничего не глушил, встрояешь, бывало, запал в противотанковую, а у самого мысля грешная в голове дразнится: сообразить бы эдакую бонбу, чтобы от ее вся земля в мелкий распыл пошла, до того тошно от жисти этой каторжной!
Тихон, вопрошающе кося в сторону Мозгового, осторожно гудел в тон, поддакивал:
— Чего говорить, выпало нам лиха сверьх завязки, хоть внукам-правнукам занимай, только не нам сетовать, заслужили, значит, своей головой думали не чужой. — Он с вызовом уставился бельмом в сына, осклабился, поддразнивая. — Нам — дуракам навозным — не привыкать, по Сеньке и шапка, за что боролись на то и напоролись, а вот какого рожна и сынки наши тем же дерьмом утираются, того в толк не возьму…
— Молотишь, папаня, что ни попадя, язык без костей, — вяло огрызнулся Федор, — вы пировали, а у меня голова должна болеть, совесть бы поимел на других похмелье сваливать! — Но вдруг спохватившись, что переборщил, тут же обмяк. — Сам ведь нынче видел, папаня, какие с нами шутки шутят: раз — два и под замок.
Такой оборот темы был Мозговому определенно не по вкусу, он разлил остатки по кружкам и кинулся сводить концы разговора в мирное русло:
