ему оригинал. Боже мой, сколько их развелось за последние годы, этих услужливых прохиндеев, готовых заложить душу дьяволу и доказать все, что угодно, в обмен на хлебное место в его орбите!
— Ладно, оставь, — брезгливо поморщился он.
— Что еще?
— Патриарх в приемной, Иосиф Виссарионович, — понимающе подобрался тот. — Вы назначили на два тридцать. Сейчас, — он мельком, с предупредительной цепкостью взглянул на часы, — ровно четырнадцать двадцать девять.
— Зови. — Но тут же передумал. — Хотя, погоди, я сам. — Он с усилием поднялся из-за стола и, по- прежнему слегка приволакивая больную ногу, двинулся к двери. — Так и быть, гора пойдет к Магомету, надо. — Властно распахнул дверь, шагнул в тамбур, толкнул еще одну дверь впереди себя и, снова отступив в кабинет, сделал широкий жест.
— Прошу, владыка!
Пусть ценит лукавый поляк его забывчивость и великодушие! Прежде чем санкционировать возложение на этого захудалого монаха всероссийской митры, он внимательно изучил дело гражданина Симанского Сергея Владимировича, из бывших дворян, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, уроженца города Петербурга, священнослужителя, без определенных занятий, и, с облегчением убедившись, что антигосударственных грехов у вышеозначенного гражданина хватило бы на три высших меры и на добрый десяток полновесных лагерных четвертаков, дал свое «добро»: он предпочитал иметь дело с закоренелыми грешниками, он знал, чего от них ждать, и с ними было легче управляться.
Патриарх почтительно прошуршал мимо него новенькой сатиновой рясой и, сделав несколько шагов в глубь кабинета, остановился в нерешительности, вполоборота к хозяину:
— Здравствуйте, товарищ Сталин! — Слово «товарищ» он подчеркнуто выделил. — Куда прикажете?
— Поближе, поближе, владыка. — Движением бровей он указал помощнику на выход, после чего тот мгновенно улетучился, затем обволакивающим жестом полуобнял гостя за талию, довел его до стола, где отодвинул перед ним ближайший к себе стул. — Прошу вас, владыка. — И только усадив патриарха, обогнул его и снова, с шутливым кряхтением опустился в кресло. — Стареем, владыка, стареем.
— Что вы, что вы, товарищ Сталин! — суетливо заспешил тот. — Вам еще жить и жить на благо отечеству и народу, русская церковь каждодневно молится за вас!
«Эх, поп, поп, и ты туда же, — лениво усмехнулся он про себя, — не боишься, не гнушаешься, сукин сын, путей неправедных, тешишь себя, что ради Церкви лукавишь, ради паствы, что простит Господь твои мирские прегрешения во Имя Его. Думаешь, что она — Церковь твоя, — все еще на камне стоит, а под ней уже давно — песок, когда понадобится, дуну — следа не останется, недорезанный шляхтич в рясе!».
А вслух сказал, как бы отмахиваясь от докучливой лести, с усталой откровенностью:
— Все там будем, владыка, все там будем. — И сразу, почти без перехода. — Лучше расскажите о своих нуждах, владыка, постараемся разобраться и по возможности помочь.
Разумеется, он заранее знал, о чем пойдет речь. Секретариат готовил для него подробную справку по каждой встрече: ему нравилось удивлять собеседника профессиональной осведомленностью. Поэтому он почти не слушал патриарха, отмечая про себя лишь внезапные неожиданности, которые могли пригодиться в заключение, когда возникнет необходимость блеснуть перед гостем своей прославленной памятью.
Он отрешенно глядел на чуть одутловатое, апоплексически лоснящееся лицо гостя и почему-то пытался представить себя на его месте, мысленно примеривая к себе сатиновую, с иголочки, рясу с золотым нагрудным крестом посредине, белый клобук, янтарные четки у запястья. «Увидела бы меня в этой хламиде мать-покойница! — Одна мысль о такой возможности привела его в веселое расположение духа. — Вот было бы радости для старухи, она ведь только и мечтала об этом!».
В душе он часто подтрунивал над своим семинарским прошлым, но иногда, в минуты полного и неизбывного одиночества, его вдруг настигала какая-то необъяснимая, но удушливая тоска, от которой у него тягостно ныло сердце и холодели ноги, а в памяти всплывал изможденный облик отца Сандро, преподававшего у них в семинарии старославянский, с укоряюще воздетым над ним костистым пальцем:
— Гореть тебе, Джугашвили, в адском огне из-за твоей гордыни, помяни мое слово!..
Может быть, именно по этой причине он не отказывал себе в поблажке время от времени призывать патриарха для отвлеченных собеседований и чаепитий. Сегодня это оказывалось тем более кстати, что у него действительно было к тому небольшое дело. Занимаясь в последние дни Курилами, он вдруг, неожиданно для самого себя, озаботился открыть там православный приход: без этого последнего штриха структуре новой власти на островах недоставало, как ему казалось, законченной основательности. Дело могло бы устроиться простым телефонным звонком по инстанциям, тем не менее, он решил воспользоваться предлогом для личной встречи, но сейчас, вяло выслушивая вкрадчивые сетования гостя, уже жалел об этом.
— Хорошо, владыка, я разберусь. — Он вновь не поленился подняться, выйти из-за стола и проделать всю церемонию в обратном порядке — от стола к двери. — Почаще надо видеться, владыка, почаще, но, как гласит старая русская пословица, — рад бы в рай, да грехи не пускают. Дела, дела, дела, голова кругом, вздохнуть некогда. — Уже у самого выхода, распахнув перед гостем дверь, он вдруг, как бы спохватываясь, легонько, кончиками пальцев коснулся лба. — Да, владыка, чуть было не запамятовал: хотел просить вас открыть приход на Курилах, мы теперь туда народ направляем, целыми семьями едут, надо бы о стариках позаботиться, их в кино калачом не заманишь, они за свою веру крепко держатся, неплохо бы уважить…
Патриарх растерянно обмяк, но тут же опомнился, слегка согнувшись в почтительном поклоне:
— Как вам будет угодно, товарищ Сталин. — И уже смелея, с искренней признательностью: — Благодарствую, Иосиф Виссарионович.
Проводив гостя, он сразу же угрюмо погас, внутренне отяжелел и нахмурился: «Чёрт бы его побрал, этого попа, только время отнял!» Вернувшись на место, он долго смотрел в пространство перед собой, стараясь собрать воедино события убывающего дня, но так и не сосредоточившись, резким движением придвинул к себе доставленную ему из музея рукопись и, обмакнув перо в чернильницу, вывел на ней перед словом «чем» жирную запятую.
Глава пятая
Вместе с Золотаревым в самолете оказались трое подвыпивших летчиков, отбывающих, судя по разговору, к месту службы из первого послевоенного отпуска.
Один из них — с тонким, почти девичьим лицом капитан, — возбужденно поводя вокруг себя блаженно сияющими глазами, осыпал собеседников радужными воспоминаниями:
— Чистокровная цыганочка, девятнадцать лет, сложена, как статуэтка, все умеет, где только выучилась, такое показывала, с ума сойти. — Он даже зажмурился от одолевавших его чувств. — Мать, говорит, воровка, по магазинам промышляет, а она сама с пятнадцати по рукам пошла, но разденется, есть на что посмотреть! Эх, Рита, Рита, век не забыть!..
Вскоре Золотарева укачало: сказывались треволнения дня и бессонная ночь затем. И в сонном забытье примерещилась ему давняя весна тридцать шестого года в ее пугающе четких подробностях…
Райком комсомола, где он тогда был инструктором по работе с сельской молодежью, размещался в деревянном флигельке во дворе Управления дистанции пути местного железнодорожного узла. С утра до позднего вечера тесная коробка разгороженного на несколько клетушек помещения сотрясалась от телефонных звонков, дверного стука и людской переклички.
Начальство вызывало к себе без излишних церемоний, простым стуком в смежную стену. Нравы еще царили запанибратские, обраставшие возрастным жирком вожаки инстинктивно старались растянуть
