— Не нравится мне что-то в последнее время эта печка, — кадровик говорил, словно про себя: глухо, задумчиво, с расстановкой, — копоти больно много, не загудеть ли собралась? Если по-настоящему разойдется, костей не соберем, такая у нее слава. — По резкому, в кустистой щетине лицу горбуна промелькнула издевка. — Не боишься, Самохин?
— Волков бояться — в лес не ходить, — по-прежнему норовил отговориться Федор, — как на фронте у нас говорили: позади Москва — отступать некуда, приказ — стоять насмерть! — Он сбросил скорость, плавно выруливая к пирсу. — Чему быть, того не миновать.
— Ну, ну, Самохин, ты, я гляжу, за словом в карман не лезешь! — У того явно пропала охота продолжать беседу, — все нынче разговорчивые сделались, война разбаловала, укорачивать пора. — Кадровик с пристрастной цепкостью следил за тем, как Федор причаливал, швартовался, глушил машину. — Знаешь свою работу, Самохин, хвалю. — Прежде чем сойти на пирс, горбун в последний раз обернулся к нему, посветил на него в упор упрямыми глазами. — Запри их, пускай у тебя проспятся, чтобы на людях в таком виде не показывались, головой отвечаешь, Самохин, понял?
И, не ожидая ответа, резко застучал каблуками сапог по деревянному настилу пристани, будто целую жизнь только и делал, что отдавал приказы во все стороны.
Федору даже заглядывать не пришлось в каюту, доносившееся оттуда похрапывание говорило само за себя. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, он задраил входную дверцу и, не задерживаясь более, подался на берег.
Дома Федор никого не застал. Он заглянул к Овсянниковым, но дверь у них тоже оказалась на замке. День на дворе стоял нерабочий, гостевать им ходить было не к кому, поэтому гадать Федору не приходилось: «Опять у Матвея сборище, — решил он, — нашли себе забаву!»
Вскоре после той их первой встречи в чайной Федор стал замечать, что старики его наладились подолгу отлучаться на выпасы к Загладину, приохотив к этому и соседей. Сначала он лишь посмеивался над старческой блажью: чем бы дитя ни тешилось! Но со временем его все чаще посещало неясное предчувствие перелома в своей судьбе, который непостижимым пока образом связывался в нем именно с этими родительскими бдениями у Матвея. Порою Федора даже подмывало самому пойти туда, прикоснуться к запретному, заглянуть в бездну, но всякий раз, когда он уже было решался, обязательно возникала какая-нибудь помеха, отвращая его от пугающего соблазна.
Спускаясь теперь по винтовой тропе к прибрежным луговинам, Федор внутренне еще сопротивлялся, еще силился объяснить себе свою внезапную решимость простым любопытством, но воля, куда более властная, чем руководившие им самооправдания, подсказывала ему, что сегодняшний путь его был уже когда-то и кем-то заранее предопределен.
В сиянии погожего дня ничто не предвещало ненастья или беды. Берег внизу упирался в безмятежную воду. Над сопкой висело обычное облако, правда, уже с первыми черными полосами. Над прибрежными лугами, над ольховником, над крышами домов висела легкая дымка. Было тихо, умыто, празднично.
Федор спускался вниз в том расположении духа, когда мир кажется простым и податливым, собственное тело почти невесомым, жизнь долгой и многообещающей. «Далось бы только здоровье моим старикам, а уж остальное моя забота!» Даже крысы, шнырявшие под ногами, не вызывали у него, как прежде, ни брезгливости, ни отвращения: «Тоже тварь живая, тоже свое хотят!»
Еще издалека он разглядел у пастушьей землянки устремленных внутрь ее людей, а подойдя ближе, услышал доносившийся оттуда голос Матвея:
— …И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась на свое место, а Египтяне бежали навстречу воде, так потопил Господь Египтян среди моря…
Впереди, в землянке, освещенной только коптилкой, Федору бросились в глаза лица родителей, Овсянникова и, что он уж никак не мог ожидать, Любы. Робкий огонек отбрасывал на них тени, мешая со светом, и от этого все они казались ему не теми, обычными, какими он привык видеть их в обыденной жизни, а преисполненными некоей особенной торжественностью, словно на кладбище или важном собрании.
— …И увидели Израильтяне руку великую, которую явил Господь над Египтянами, и убоялся народ Господа, и поверил Господу и Моисею, рабу Его. Тогда Моисей и сыны Израилевы воспели Господу песнь сию…
Матвей стоял лицом ко всем, в руках у него была толстая книга, на носу очки, а в трубном басе его неожиданно слышалась голосовая слеза:
— …И двинулись из Елима и пришло все общество сынов Израилевых в пустыню Син, что между Елимом и между Синаем, в пятнадцатый день второго месяца по выходе их из земли Египетской. И взроптало все общество сынов Израилевых на Моисея и Аарона в пустыне…
Еще днем раньше Федор едва ли мог принять все эти сказки всерьез, но чем дальше он слушал, тем сильнее представлялся ему этот неизвестный и непонятный ему народ, который с такими трудностями рвался, да куда — в пустыню! — тем более проникался он их мукою и судьбою, их бедой и делом.
Когда Матвей кончил, Федор, не ожидая своих, стал подниматься вверх и по дороге всё представлял себе, как они идут и идут, по кругу, идут и идут.
И так — без конца.
«Может, и мы так-то вот, — идя, всё повторял и повторял про себя он, бредем, бредем, глядишь, и выбредем к верному месту?»
Глава двенадцатая
Один из них был рядовым евреем из Риги на вольном хождении по прозвищу «Тридцать три несчастья», а второй — начальником лагеря, разница, как говорится, небольшая, но существенная. Еврей разменял из своей десятки первый пятерик, а начальник уходил на повышение, тоже, в известной степени, дистанция. Опять же, начальник ел и пил, а еврей только убирал за ним, но в остальном они были почти друзья.
Перед отъездом полковник в последний раз вызвал еврея к себе для душевного собеседования.
— Бери, пей, — он налил тому рюмку коньяку, — без дураков, заслужил: за пять лет ни одного взыскания.
— Благодарю вас, гражданин полковник.
— Скажи честно, неприкосновенность гарантирую, ты когда-нибудь замечал во мне чего-нибудь особенное?
— Если честно, то да, гражданин полковник.
— Говори — чего?
— У вас один глаз стеклянный, гражданин полковник.
— Какой именно?
— Левый, гражданин полковник.
— Вот чёрт пархатый, а ведь он так хорошо подделан, у лучшего глазника в Москве заказывал. Как угадал?
— А в нем есть что-то человеческое, гражданин полковник.
Голос рыбного министра униженно вибрировал в трубке, слова набегали одно на другое, тот захлебывался словами:
— Товарищ Сталин… Как коммунист… Как верный солдат партии, я обязуюсь ликвидировать прорыв… Лично вылетаю на место стихийного бедствия. — Министр перешел на умоляющий хрип. — Костьми лягу, товарищ Сталин…
Он не стал дослушивать, положил трубку: пусть выкручивается теперь, старый боров! Он знал, что после такого телефонного оборота этот вахлак будет землю носом рыть, но положение выправит. Чёрт бы
