— Ильюша, Илья, Илья Никанорович!
Примерно в то же самое время над землей загорелась новая звезда. Трудно тогда было представить, что же она собою знаменует: то ли конец света, то ли Новое Пришествие. Не случилось ни того, ни другого. Но вскоре было замечено, что по всей стране стали рождаться мальчики и девочки, которые, к величайшему ужасу родителей, начали задавать вопросы.
А к концу пятидесятых и в начале шестидесятых эти мальчики и девочки перешли от вопросов к прямым действиям. Мальчиков и девочек стали пачками и в одиночку отправлять в места не столь отдаленные и места, где из них пытались сделать мычащих инвалидов с последующей припиской к психдиспансерам по месту жительства.
Но процедуры эти над ними совершали, как правило, тоже мальчики и девочки, только воспитанные в лучших традициях вечного принципа «моя хата с краю».
Это были, не в пример своим родителям, вымуштрованным в далекие времена, вполне цивилизованные особи. Они не орали на допросах и — упаси Боже! — не рукоприкладствовали, они только задавали вопросы, правда, лишь служебного свойства и особенно были пристрастны к разговорам по душам.
И вот один из них, мучаясь своей сыскной совестью, спросил на допросе девочку, которая вышла на площадь ради абсолютно далекого и мало знакомого ей народа:
— Так скажите все-таки, зачем вы это сделали, зачем, ведь это абсолютно бесполезно!
И девочка ответила ему:
— Я сделала это для себя, иначе я не смогла бы продолжать жить, и к этому мне нечего добавить.
Была звезда, и хотя не было волхвов, мы теперь знаем, что звезда эта предзнаменовала Пришествие к нам Совести.
Глава одиннадцатая
Открытый океан. Полночь. Тонущий пароход. Человек посреди крика и стремительно пустеющей палубы наедине с самим собой. Разговор:
— Ты кто?
— Твоя судьба.
— Что скажешь?
— Ты удивлен?
— Нет, я заранее знал, что приговорен.
— У тебя есть вопросы?
— Всего один.
— Я слушаю.
— Ты позаботилась о том, чтобы я сел именно на этот плавучий гроб, еще в молодости предупредив меня о моей участи, но, скажи на милость, почему, за какие грехи вместе со мной должно погибнуть столько невинных?
— Успокойся, двадцать лет я собирала вас по всей земле на эту посудину, поверь — это была хлопотная работенка!
Утлый катерок Федора тарахтел вдоль Курильской гряды, направляясь к родному причалу. Вода за бортом стояла тихая, почти без морщинки на сизой поверхности, небо над нею отсвечивало умытой синевой, горизонт впереди обещал погожую ясность, и только сбоку, поверх черной цепочки островов, кое- где клубились дымные шапки. Кругом было свежо, безветренно, тихо.
С новым для себя делом Федор освоился быстро, сгодилась ему его недолгая шоферская практика, катерок под его руками с толковой исправностью хлопотал свою нехитрую службу: развозил почту по хозяйствам, мотался с попутными оказиями, но более всего состоял при начальстве, удовлетворяя транспортные нужды местного ИТРа.
Островная жизнь Федора мало-помалу втягивалась в привычную колею, становилась буднями, повседневностью, бытом. Теперь отсюда, с высоты времени и пространства, деревенское прошлое выглядело таким далеким и призрачным, что порою казалось — и не существовало его вовсе. И лишь изредка, по ночам, просыпаясь, он вдруг сладостно затихал в краткой, как вспышка, грёзе: студеный вечер за окном перед Крещеньем, дотлевающие под белым пеплом уголья в распахнутом поду печи, кислый запах теста по всей избе, и над всем этим, сквозь это — текущее к нему сюда, через годы и версты, прерывистое воркование сверчка. Господи, утоли его печали, восхити его душу грешную!
За спиной у Федора в сумраке пассажирской каюты брала разгон разговорная карусель нарастающей пьянки. Руководящая троица острова начальник отдела Гражданского управления Пономарев, его заместитель по политчасти Красюк и кадровик Пекарев возвращались с предпраздничного угощения на Парамушире и, судя по всему, закругляться в ближайшие дни не думали, хотя накачивались из них только первые двое, третий — вечно взъерошенный горбун из спецчасти — в гульбе не участвовал, слыл на острове трезвенником, был неизменно въедлив и вездесущ, а поэтому одинаково нелюбим всеми.
В беспорядочном галдеже застолья по-обыкновению преобладал пропитой басок Пономарева:
— Ты меня слушай, Красюк, ты еще под стол пешком ходил, когда я уже в органах работал, в коллективизацию чуть не по всей Украине кулачье чехвостил, долго будут Пономарева помнить, кровососы мужицкие! Я с самим Всесоюзным старостой, товарищем Калининым Михаилом Иванычем, лично, как с тобой, за ручку здоровкался, тогда еще целая была, рубала врагов народа без пощады и снисхождения! Я в заградотрядах целые фронта от паники выручал, мне генерал Серов своей рукой медаль на грудь привинчивал, кабы не шальная мина, до каких чинов дошел бы, а ты говоришь!
Замполит, хохол, себе на уме, с вечной, будто приклеенной к тугому лицу хитроватой усмешкой, не поддаваясь хмельной развязности, покладисто приноравливался к хозяину:
— Мы за старыми кадрами, как за каменной стеной, Василий Кондратыч, поперед батькА в пекло не лезем, от старой гвардии ума-разума набираемся, крепко сталинские заветы помним, без вас, без вашего опыта нам никак не обойтись, зелены еще, учиться надо…
Кадровик время от времени корректировал разговор, вставлял словцо-другое, не проявляя, впрочем, особого азарта или заинтересованности:
— Какой же может быть порядок среди контингента без дисциплины? Единоначалие — наш закон, без него пропадем, как цуцики, каждый должен знать свое место. Что бы мы в войну делали, если б без железного порядка? Спасибо вождю, вправил мозги, научил жить.
Разговор, то затихая, то вновь раскручиваясь, слился вскоре в сплошной гул, из которого в конце концов опять выделился пономаревский голос:
— Чего, спецчасть, заспешил? Или наша компания не по нраву, правду говорят, гусь свинье не товарищ… Иди, иди, паря, проветри шарики, а то, гляжу, они у тебя на холостом ходу крутятся…
Через минуту горбун появился в рубке, встал сбоку от Федора, засопел сердито, глядя впереди себя:
— Нажрутся, черти, мелют языком чёрт-те что, управы на них нет. Хорошенький пример контингенту показывают! Не хозяйство, а кабак круглосуточный! — Пожевал губами, скосил колючий глаз на спутника.
— Ты, Самохин, слушать — слушай, да только помалкивай, твое дело солдатское: что видел, что слышал — военная тайна, роток на замок, как говорится, ясно?
— Наше дело сторона, — в тон ему, чтобы только отвязаться, сказал Федор, — не мы пьем, не нам похмеляться.
Катер послушно брал к берегу, остров матерел, расцвечивался, дымная шапка над конусом сопки всё плотнее застила небо, отбрасывая окрест скользящую, в редких распадах тень.
