номенклатуру — терпи от старшего и дави на младшего, так компенсируется в их среде уязвленное самолюбие, не маленькие — должны знать!
В кабинете начальника Гражданского управления Приходько он по-хозяйски сразу же уселся за стол:
— Ну рассказывайте, что тут?
Золотарева не интересовало положение на островах, он получил необходимую ему информацию еще перед отъездом, но это было в их среде правилом или некой повинностью, которую он отбывал, чтобы сохранить лицо, проявить свою власть, поставить подчиненного на место. И Приходько принимал его игру тем легче, что на месте гостя он поступал бы точно так же:
— Главный вопрос сейчас — переселение японцев, их присутствие действует на приезжающих разлагающе. Затем — жилье, но с этим пока обойдемся, народ у нас выносливый, кому не достанется — перезимуют в землянках. Ну и, конечно, продовольствие. Завоз идет с перебоями, хотя, в крайнем случае, тоже перебьемся…
Тот колыхался перед ним своим большим телом, преданно устремлялся к нему широким лицом, с солидным видом хитрил этими самыми «с одной стороны», «с другой стороны», но слова его почти не задерживались в сознании гостя. Мысленно Золотарев уносился сейчас к своей молодости, к той единственной для каждого поре, откуда всю жизнь на человека наплывают сны и видения, запахи и краски, лица и голоса.
Путь, что прошел он от первой деревенской горечи, казался ему теперь по-настоящему непостижимым. Как, по какой воле сычевский мальчик мог пройти этот путь, не погибнув и не оказавшись среди тех миллионов, какие сгинули в гнилых бараках лагерной системы? и что, наконец, определило его судьбу?..
— Да, вот еще что, — голос хозяина вновь пробился к нему, — бумага тут одна из Москвы поступила, чудят, ей-Богу, будто нам здесь больше делать нечего, как приходы открывать! Вот полюбуйтесь…
И то, что Золотарев увидел и прочитал, резануло его под самое сердце и голова у него пошла кругом: вот она, судьба-то, не успел спросить — уже отвечено!
В бумаге, которую пододвинул ему хозяин, Всесоюзный совет по делам церквей предписывал Гражданскому управлению — и уж кто-кто, а Золотарев-то знал, что не без указания с самого верха, — открыть в Южно-Сахалинске церковный приход и рекомендовал для замещения должности проживающего на островах гражданина Загладина Матвея Ивановича.
Так вот оно что, так вот зачем жизнь провела его сквозь всё, так вот отчего тревожила столько лет! Затем лишь, оказывается, чтобы привести его сюда, на эти Богом забытые острова, на встречу со свидетелем его позора, его слабости, его несчастья, да с тем, чтобы по дороге устроить ему свидание с другим свидетелем.
Ему стоило большого труда не выдать себя, овладеть собой и сразу же перевести разговор на невинную тему:
— Для начала город бы надо посмотреть, с людьми познакомиться да и проветриться заодно.
У Приходько заметно вытянулось лицо: чутьем, воспитанным в той же, что Золотарев, среде, только рангом пониже, он понял, что совершил ошибку, но никак не мог догадаться, какую именно, и от этого мучился еще больше.
Потом, тенью следуя за Золотаревым по деревянным тротуарчикам города, тот услужливо дышал у него за спиной, всё пытаясь загладить возникшую неловкость:
— Ошибки у нас бывают, — еще Ленин говорил, не ошибается тот, кто ничего не делает, — но на ошибках учимся, критика и самокритика у нас в почете, делаем выводы, переходим на новые рельсы.
Но теперь уже Золотареву было не до него, всё в нем сосредоточилось сейчас на одном имени: Матвей Загладин, — а всё другое кануло в прошлое и к нему, этому прошлому, возврата уже не было.
А тот всё бубнил и бубнил позади, за плечом:
— Дел невпроворот, иногда заработаешься до того, что соображать забываешь, такая наша доля руководящая! — И уже доведя его до гостиницы, почти прокричал ему в затылок: — Товарищ Золотарев, войдите в мое положение, я ведь тоже человек!
Но Золотарев и тут не ответил, захлопнул перед носом у того дверь и, оставшись наедине с собой, забылся в мутном, почти без сна, беспамятстве.
И вдруг ему почудилось, будто кто-то зовет его: тихо, душевно, сочувственно:
— Ильюша, Илья, Илья Никанорыч!
Голос был знакомый-знакомый, только какой-то глуховатый, как бы неживой. Золотарев открыл глаза, пошарил взглядом по пустой комнате, но, никого не обнаружив, снова было задремал. Но стоило ему смежить веки — всё повторилось сначала:
— Ильюша, Илья, Илья Никанорыч!
Это уже его просто испугало, но, чтобы стряхнуть с себя наваждение, он быстро оделся, подаваясь вон из дому, в ночь, в город, куда глаза глядят.
Сырая без звезд ночь нависла над городом, в домах посвечивали редкие огоньки, даже собачий лай слышался в этой темени глухо и сдавленно, словно из-под ваты.
И только тут, на улице, Золотарев понял, что услышанный им голос звучит не вовне, а в нем самом, и вдруг во взорвавшемся в нем сердце возникло имя, принадлежащее этому голосу, и было ему звучание: Мария! И только поняв это, он приготовился ко всему.
Сомнамбулически двигаясь на запах водорослей, Золотарев не разбирал дороги, шел без единой мысли, без цели или направления. Его вела сила, у которой нет ни имени, ни обозначения, и только ей — этой силе — он сейчас подчинялся и только ею руководствовался.
Сознание стало возвращаться к нему, когда впереди, на самом стыке земли и моря, перед ним обозначилось красное пятно костерка и он направился туда, постепенно приходя в себя. «Ишь ты, — удивлялся Золотарев, — как лунатик!»
Костерок оказался у небольшого причала, пылал уже затухающим пламенем, освещая нескольких то ли геологов, то ли рыбаков, и край большой лодки.
— Здравствуйте, товарищи! — Подойдя ближе, Золотарев присел позади них на корточки. — Приятного аппетита.
Никто не отозвался, даже не повернулся в его сторону, все продолжали есть, не обращая на него внимания. И только единственная среди них женщина молча протянула ему ложку.
Решив, что отказываться неудобно, он подсел ближе и для приличия пригубил из котелка ложку- другую довольно жидкой ушицы.
Ели они бережно, со вкусом, словно молились, придерживали ложки снизу, видно, дабы не обронить даже капель, что почти развеселило Золотарева: это у моря-то!
Лишь закончив, один из них, тот, что постарше, с тронутым оспой узким лицом, спросил:
— Откуда будете?
— Из Москвы.
— А, — не проявил особого интереса тот, — народу, говорят, много, так ли?
— Хватает.
— В гости сюда или как?
— По делу.
— А, — опять безо всякого интереса протянул тот и умолк.
— Что ж у вас ушица-то того, жидка? У моря живете!
На этот раз не ответил никто. Их молчаливые лица качались перед ним в светотени затухающего костерка и в этом молчаливом покачивании ему просто не было места, он не существовал для них, не присутствовал, не жил.
И снова он каким-то непонятным ему внутренним видением, которое, впрочем, длилось не более мгновения, внезапно и коротко проник, что это когда-то уже было с ним, но память тут же смыла призрак и он двинулся от костра опять в ночь, в город, куда глаза глядят.
Но в последнюю минуту он не выдержал, обернулся и захлебнулся собственным дыханием: женщина у костерка смотрела ему вслед с протяжным и долгим сочувствием, словно желая напутствовать его:
