кровью.
— Рисмус, пожалуйста! Ты обещал!
— Я выполняю свои обещания. Поэтому раба ждут только плети. Решать тебе, Эйгель.
— Не надо, Рисмус. Не надо плетей.
— Будет так, как ты скажешь. Но от этого оскорбление никуда не денется. Наш род оскорблен, честь запятнана. Из — за тебя, который подружился и гулял с рабом. Оскорбление самое серьезное. Осталось только найти виновного. Или он. Или ты. Если он не виноват, тогда виновен ты. Кому лечь на козлы — выбирать тебе.
— Но я баронет. Меня отец никогда не бил!
— Тем более. Только так будет смыто оскорбление. Выбирай, кто виноват. Если не решишь, долго ждать не буду. Ляжешь на козлы сам. Как бьет Карим, ты знаешь. Итак, я жду. Кто же виноват? Кто пойдет на козлы? Он или ты?.. Карим, возьми моего брата…
И Эйгель струсил. Обыкновенно струсил. Впрочем, можно ли обвинять мальчишку?
— Нет! Не надо!
— Кто: он или ты?
— Он… он…
— Сколько порций плетей ты ему назначишь?
— Я?..
— Он же тебя обманул и запятнал твою честь. Не знаю, захотят ли теперь с тобой общаться в Гендоване, если узнают? Не бойся, я не расскажу. А теперь назначь наказание за твое оскорбление.
— Порцию. Одну.
— Мало же ты ценишь свою честь… Ладно, пусть будет одна порция. Но ведь он еще наврал про засаду. Память нашего отца… Во что оценишь ее ты? Или простишь? Наплюешь на могилу отца?
— Нет… Рисмус…
— Так сколько еще ему дать?
— Порцию… ещё…
— Хорошо. За оскорбление рода Севир раб Ксандр приговаривается к наказанию плетьми. Три порции.
— Но я же две!
— И от моего любимого брата к трем порциям плетей еще две: за его оскорбление и за клевету.
— Но пять порций плетей не выдерживают. Больше трех не дают.
— Значит, такова судьба этого раба. Положите его на козлы.
К Сашке подскочили двое парней, споро сорвали дерюжные мешки и привязали к козлам. Подошел Карим, поигрывая хлыстом.
— Эйгель, тебе начинать. Отдай приказ.
Эйгель отрицательно покачал головой, он уже плохо соображал.
— Узнаю кровь твоей матери. Не аристократка. Без титулов. Ты позоришь наш род. Это не поступок аристократа. Ты должен быть выше всей этой черни. Или ты чернь в душе. Ну! Выбирай, кто ты.
— Хорошо.
— Приказываешь?
— Да… Приказываю!
Сашка смотрел, повернув голову, смотрел на Эйгеля презрительно, левый уголок губы слегка приоткрылся. Не заметить это было нельзя, Рисмус заметил и сказал Эйгелю:
— Эйгель, братишка, смотри, как этот раб презрительно оттопырил губу. Да он тебя презирает. Раб — баронета! Карим, всыпь ему плетей не жалея, по полной! Впрочем, погоди.
И уже обращаясь к Сашке, сказал:
— Хотя, если ты очень попросишь моего брата, то получишь плетей обычных. И выживешь. Ну, помогите ему. Развяжите.
Парни быстро развязали Сашку, поставили на ноги, а Карим подтолкнул его в сторону Эйгеля, к его ногам и, уперев руками в плечи, поставил на колени. Сапоги Эйгеля, уже запачканные дворовой весенней грязью, оказались перед Сашкиными глазами.
— Целуй, а потом лижи. И мой брат простит тебе твою презрительную ухмылку.
Сашка плюнул на сапог Эйгелю и попал! Эйгель от неожиданности вздрогнул и слегка отшатнулся, а затем судорожно сжал пальцы в кулаки. Сашка видел, как они напряглись, а затем стали подниматься над его головой, но остановились.
— Вот как? Брат, этот раб тебя оскорбил на этот раз очень сильно. За такое казнят. Но этого не будет. Плети и только плети. Тебя очень сильно оскорбили, тебе самому и начинать. Положите его.
Сашку снова потащили к козлам, привязав его. Как в руках у Эйгеля оказался хлыст, тот так и не понял. Он смотрел на Сашку. Спина была очень бледной, контрастируя с обветренным лицом и смуглыми руками. На бледной спине выделялось черное рабское клеймо. На что брат Эйгеля сказал:
— Грязный ничтожный раб. Давай, брат.
Эйгель, как в тумане, поднял руку с хлыстом, сжал рукоять, замахнулся и встретился глазами с взглядом Сашки. Тот по — прежнему смотрел презрительно. Какие у него синие глаза! И рука Эйгеля стала опускаться. Но сразу же в голове промелькнуло другое:»Он считает меня дерьмом, как этот раб смеет!». И рука Эйгеля поднялась снова.
— Ну, давай, баронет Севир, ты же настоящий аристократ. Покажи мне своё благородство.
Этого Эйгель уже не мог вытерпеть, отшвырнул плеть и побежал за дом. Здесь он вскоре услышал глухие свисты хлыста, а затем и крики Сашки. Громкие, истошные. Вначале он злорадствовал, а потом злорадство прошло, осталась пустота. Крики прекратились, только еще слышался свист плети.
— Пятьдесят, мой милорд.
— Как он?
— Вроде дышит, милорд.
— Вот как? Крепкий… Бросить его в подвал. И никому не сметь к нему заходить. Кто зайдет, ляжет на козлы. Асальд!
— Да, ваша милость!
— У нас есть выгребная свинячья яма?
— Да, милорд, есть.
— В замке или нет?
— За замком, ваша милость. Ух, запах там.
— За замком — это хорошо. Полная?
— Вроде, как неполная, милорд.
— Когда этот сдохнет, бросишь падаль в ту яму. Я же обещал, что его не будет в замке. А свои обещания я выполняю.
— Милорд…
— Что тебе еще?
— А как узнать, умер или нет? Надо к нему зайти, чтобы узнать, а вы запретили.
— Тебе разрешаю. И не смей его поить, кормить и всё такое!
— Слушаюсь, милорд…
Сколько просидел Эйгель за углом дома, он не знал. Просто сидел, тупо уставившись куда — то вдаль. Очнулся, когда весеннее солнышко стало хорошо припекать. Весна наступила! Эйгель встал и пошел к двери, ведущей в подвал замка. Спустился по лестнице и остановился перед камерой, в которую помещали провинившихся. На дверях висел большой амбарный замок. Он в нерешительности постоял, потрогал замок, а затем побежал наверх, в замок, где разыскал их управляющего.
— Асальд! Открой дверь камеры.
Управляющий, что — то считавший, перекладывая сухие палочки, поднял голову и вполоборота ответил:
— Нельзя.
— Мне можно!
— Нет, его милость запретила.
