областях, недостатка успешных эмоциональных связей, а иногда и страха перед увлечением, но это, может быть, и одна лишь маска нонконформизма, благодаря которой человек обретает ощущение элитарности и превосходства над “середняками” и “мещанами”».[65] Хвастуны орут от страха и потери контроля.

…а дальше насилия находится секс. Которого в СССР не было

Патологическая неспособность отдаться, как Авраам, океаническому чувству тесно связана с взглядом на жизнь как на цель, а не на событие, процесс. Нам надо от него избавиться. Появляются взволнованность и напряжение, связанные с выполнением акта перед несуществующим старшим. Самая правдоподобная ситуация, в которой человек делает сходный выбор между целью и событием, — это секс. Настоящие влюбленные якобы не волнуются о том, что надо «выполнять»: их любовь просто есть и не нуждается в оправдании. Однако многим в постели оказывается трудно найти баланс между событием (которому вроде бы надо отдаться!) и необходимостью выполнять все, как следует.

Одинаково настоятельно два императива требуют: «Выполняй!» и «Расслабься!» Первое распоряжение можно считать моральным; второе — гораздо ближе к океаническому чувству, которое — стоит заметить — Фрейд считал основой религиозного восприятия мира. Оно — неописуемое переживание, содержащее в себе ощущение выхода за заурядные пространственные и временные рубежи. Первая его стадия описывается как «слияние», вторая — как «безвременность». Целостность тела и гордость теряются либо в момент оргазма, либо в момент богоявления. И то и другое — опыты бесконечной действительности, и находятся они вне пределов телесного или языкового сознания.

Такие проблемы, как «затруднения в половой жизни, холодность, импотенция и т. п.», скрывают, может быть, самую простую формулировку данной дилеммы: присутствие и отсутствие.[66] В момент оргазма или богоявления человек вообще «растворяется». Он не здесь. Занятно поэтому читать в русских публикациях, как люди по-особому относятся к этому вопросу смиряющего «слияния» с бесконечностью (т. е. исчезновения в ней) либо в сексе, либо в смерти. Всего 1 % попыток самоубийства кончаются трагедией, и в России достаточно строгое отношение к тем, кто планирует «слияние» с вечностью путем самоубийства… а потом передумывает. «Я считаю, что если человеку нужно уйти из жизни, то никто ему не поможет. А варианты “еле-еле спасли” — это уже позерство с разной вероятностью самоуничтожения и калечения».[67]

Что касается нежелания «неудачливых» позеров обсуждать свой опыт, то, по мнению многих в России, это не из-за ужаса от столкновения с бесконечностью и даже не из-за продолжающейся депрессии, а потому, что струсили — и зрелище вышло некрасивым. «Позеров не любят те, кто с ними конкурируют, т. е. сами позеры».[68] Слияние с вечностью (уход в нее) становится балансированием на грани… и это нас всех раздражает. Мы сами подражаем подобной нерешительности, когда понтуемся.

Хвастовство поэтому сказывается очень сильно на подсознании, так как оно является последствием подавленных комплексов, связанных с реализацией потенциала, или незамеченным уходом ни во что. Психоаналитики считают, что если чужое бахвальство как бы доносится до слуха человека во сне, то он склонен «искренне сожалеть о каком-то импульсивном поступке, который причинит беспокойство друзьям». А если спящему снится сам акт хвастанья, то это предвещает, что он будет «несправедлив и способен применить бесчестные средства, чтобы победить в соперничестве». Если так, то это лишний повод считать хвастунов закомплексованными трусами. Они боятся безмерности, нескончаемого потенциала, который считают хаосом.

Сегодня принято демонизировать 1990-е годы как время абсолютного хаоса. Поведение детей- хулиганов на YouTube хорошо иллюстрирует механизм общественного насилия тех времен. Для этих детей человеческое тело становится прибором или оружием, которым можно разрушить целостность чужого. Разбивая конкурента, они как бы делают себя центром вселенной. Полный хаос, однако, обусловливается отсутствием любого центра. Поэтому он и хаотичен — и незачем колотить соседа!

Девяностые годы пережили одно потенциальное слияние— сексуальную революцию — в разных формах, и добрых и дурных. Она грубо попрала привычные границы, предубеждения и давние табу русской культуры. Списки таких давних предубеждений можно найти в западных изданиях (если никому дома в России не хочется в них признаться!). Например: заниматься любовью в России вроде бы можно только в темноте; оральный секс — полный ужас; об анальном сексе лучше молчать вообще. Короче, все плохое начинается с мастурбации, после чего жизнь катится по наклонной плоскости![69]

Суть проблемы в том, что через порнографию и другие проявления порока в 1990-е начали смещаться традиционные представления о том, что в обществе важно. Вот еще раз детерриториализация: секс вышел из спален и зажил везде. К тому же зарабатывание денег сексом стимулировалось удовольствием. Столетиями любовь в России считалась самым возвышенным объектом стремлений, а теперь она появилась в открытой продаже. Многие стали думать, что лучше и легче ее просто приобрести. С помощью денег. Любовь заменилась манифестациями силы, господства, если не принуждения и (опять) насилия.[70]

В децентрализованном обществе и непредсказуемых условиях всем потребовались новые средства жизнеобеспечения. Начался новый, почти бесчеловечный естественный отбор. Половую потенцию надо было не только иметь в распоряжении, но и показать.[71] Самая известная фраза, характеризующая советское ханжество: «У нас секса нет», — произнесенная на передаче Владимира Познера, запечатлелась в общественной памяти не совсем точно, вне контекста. Некая обеспокоенная дама, Людмила Николаевна Иванова из «Комитета советских женщин», говорила про секс на телевидении. Она имела в виду, что до 1990-х секса не было на телеэкранах. Так что необходимо подкорректировать начало истории постсоветского секса. И его понтового показа.

Одна американская гостья «телемоста» жаловалась, что дома в США по всем каналам ТВ реклама эксплуатирует пикантные образы. Ей хотелось узнать, как обстоит дело в СССР. Иванова якобы ответила: «У нас секса нет…», после чего все в студии разразились истерическим смехом. Окончание фразы «.. на телевидении» было заглушено всеобщим весельем. Сексапильность (в буквальном смысле: «сексуальная привлекательность») стала показухой. Соответственно выживание более приспособленных существ определялось зрелищностью. Мать-природа полна такими примерами: взять хотя бы павлинов. У русского общества тоже появилось свое переносное шоу — прямо в кошельке и заднем кармане.

Ради объективности надо отметить, что Иванова сама помнит ситуацию немножко по-другому. Вышеупомянутая версия зафиксирована в записях телекомпании, а вот как Людмила Николаевна «пользуется» своими воспоминаниями, чтобы поведать о кончине любви в 1991 и победе секса в том же хаотичном десятилетии:

В общем, начался телемост, и одна американка говорит: «Да вы из-за войны в Афганистане вообще должны перестать заниматься сексом с вашими мужчинами, тогда они не пойдут воевать». И пальцем все время тычет. Я ей и ответила: «В СССР секса нет, а есть любовь. И вы во время войны во Вьетнаме тоже не переставали спать со своими мужчинами»… Но все запомнили только начало фразы. А что, я не права? У нас же действительно слово «секс» было почти неприличным. Мы всегда занимались не сексом, а любовью. Вот это я и имела в виду.[72]

Такие обсуждения продолжаются даже теперь. Секс как зеркало, отражающее общественные изменения, вписался прямо в недавний сериал «Бальзаковский возраст». Юлия Меньшова высказалась в прессе, что сериал был основан на комплексах экономической неполноценности, рожденных после развала Союза. Все пока нормально смотрится в Москве, сказала актриса, но тем не менее сидит глубоко во многих гражданах такая жуть, что подобным комфортом наслаждаемся уже последний раз. Относительное благополучие, добавила она, только предвещает неизбежный упадок. Предчувствие стремительного движения вниз создает психологическое давление: люди боятся «впускать кого-то в свой внутренний мир. Даже отношения между мужчиной и женщиной стали какой-то угрозой».[73] «Сливаться» никому не хочется.

Более унылая атмосфера продолжения «Бальзаковского возраста» отчасти продиктована той же идеей угрозы: легкая романтика первого сезона становится кошмаром вынужденной проституции во втором. Секс быстро и насильственно сконцентрировали в разных местах, на умножающихся точках. После первоначального беспорядка ранних 1990-х эти центры стали распределяться по иерархии. Появились

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату