Хризалида

и преисполняют сочувствием ко всему живому (а значит, и ко всему, обреченному умереть). Однако это не тютчевская «прелесть», умиление увяданием[185]:

…Напоена морозной мглою
Перед окном моим трава
И с мертвой смешана листвою,
Но всё жива еще, жива.

Скрытая борьба жизни и смерти осуществляется в любом процессе ежесекундно, и глаз привыкает видеть мир сквозь эту призму (через очки смерти[186]):

Синева рассвета борется
С лампы мертвой желтизной.

Путь к другому, прекрасному, миру лежит через врата смерти. Поэтому смерть есть благо, освобождение, предел земных страданий, «знак для опыта, разрушающего прежние структуры сознания»[187].

Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.

Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит всё про свое —
Что кто-то запер двери смерти.

«Величайшая из тайн, именуемая Смертью»[188] — мысль, о которой М.-М. помнит всегда, а 30 ноября 1947 г. резюмирует: «Люблю я только искусство, детей и смерть». В стихах ее «работница Божья смерть» сопровождается эпитетом «милосердная», она «не страшна»; «таинство смерти так жутко и сладко». «Ближе к гибели, ближе к цели» — всегда актуальный для нее девиз.

Одну из своих рукописных книг она называет «Ad suor nostra morte» («К сестре нашей смерти», итал.; 1918–928). Название этой книги, антонимичное названию книги Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» (написанной летом 1917 и изданной в 1922), восходит к одному источнику — «Песне о Солнце» Франциска Ассизского, последовательно обращающегося к брату Солнцу, сестре Воде, брату Ветру, сестре Земле и сестре Смерти. При очевидной антонимичности формул «сестра моя смерть» и «сестра моя жизнь», их первое слово акцентирует сестринское (братское) отношение и интимную открытость миру, дочернее (сыновнее) доверие к Сотворившему его таким, каков он есть. Христианский урок макабра (memento mori) логически и эмоционально связан с призывом прямо противоположного свойства (memento vivere).

«Можно написать очень нейтральное стихотворение по содержанию, образам и прочее, но звуки будут расставлены так, что это будет к смерти»[189]. А можно почти всю жизнь писать стихи о желанной смерти, но звуки и энергетические импульсы их будут вести к жизни. Поэтический мир М.-М. представляет именно этот — весьма необычный — второй случай.

«Человек умирает только раз в жизни, и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать — смерть его происходит ощупью, в потемках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Надо умирать благополучно, надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать еще при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот-то опыт смерти и дается подвижничеством. В древности училищем смерти были мистерии. У древних переход в иной мир мыслился либо как разрыв, как провал, как ниспадение, либо как восхищение. В сущности, все мистерийные обряды имели целью уничтожить смерть как разрыв. Тот, кто сумел умереть при жизни, не проваливается в Преисподнюю, а переходит в иной мир. Не то чтобы он оставался вечно здесь: но он иначе воспринимает кончину, чем непосвященный»[190]. Эти слова Флоренского многое могут объяснить в поэтической философии смерти М.-М.

Еще одной своей кончине рада
Душа, привыкшая при жизни умирать.

Повторяющийся мотив умирания при жизни роднит М.-М. с Эмили Дикинсон («Кончалась дважды жизнь моя…»).

В теософской концепции, повлиявшей на М.-М., смерть рассматривается как рождение к подлинной жизни:

Его душа во тьме глаза открыла,
И умерла, и к жизни родилась.

В этой системе главная работа духа — это работа по преодолению земного порога бытия. Отсюда любимые образы-символы у М.-М.: проросшее зерно, хризалида (покинутое бабочкой тело куколки), ласточка, мотылек, крылья[191]. Любимый глагол: унестись.

Горе, болезнь, муки — необходимые ступени восхождения духа, поэтому они принимаются там, где речь идет о себе.

Шире, шире, сердце, раздавайся,