своего излюбленного «Альпы одолены, спасены гесперийские царства…» на странице сто семнадцать вдруг остановился. Что-то цепко и неотступно держало взгляд, будто приколов его булавкой к концу строки. И он снова увидел тот странный дефект. Ральф признался мне, что испытал в тот миг нечто вроде смутного страха, как ни малодушно это звучит. Он был человеком храбрым, но глубоко рассудочным, и потому любое вмешательство в его жизнь чего-то необъяснимого производило на него такое же роковое воздействие, как щепотка песка, брошенного в точный механизм часов. Борясь с желанием захлопнуть книгу, он поднял ее к свету. На мелованной бумаге появилась четкая тень – ее отбросило «утолщение». Тень муравья, потому что утолщение и было муравьем. Ральф хотел сдуть насекомое, но оно с оскорбительным спокойствием проигнорировало эту попытку. Он провел ногтем по черному хитиновому хребту и ничуть не потревожил муравья. Тогда Ральф вернулся на сорок страниц назад и нашел строку, где видел его впервые. Там ничего не было. Через некоторое время опустела и страница сто семнадцать.
Ральф показал мне блокнот, куда вот уже почти месяц заносил дату, время и место каждого его появления. Сначала он убеждал себя, что при всей странности насекомого особенно беспокоиться не стоит. Бумага ли привлекала муравья или типографская краска – так или иначе, книг он не портил. После его исчезновения буквы оставались прежними, Ральф исследовал их под сильнейшей лупой. Даже мельчайшие ворсинки на бумаге оказывались несмятыми, неповрежденными. Ральф твердил про себя, что с раскопок вполне можно было привезти «пассажира» и похуже… Но его все больше тревожила цепкость этого создания, которое казалось одновременно и живым, и мертвым. И еще пугала способность муравья мгновенно исчезать, словно проваливаясь сквозь толщу страниц, чтобы через некоторое время обнаружиться снова, на сей раз в другой книге. Потом ему пришла в голову забавная мысль, что муравей не иначе как читает, потому что больше ему делать в книгах было категорически нечего. Однажды Ральф принес с кухни сахарницу и поставил ее рядом с открытой книгой, где обнаружил муравья в очередной раз. Он наблюдал за ним три минуты. На четвертой минуте муравей пропал, не обратив на сахар никакого внимания. Тогда-то Ральф впервые сделал отметку у себя в блокноте.
Сначала он полагал, что муравей отмечает целые слова. Потом вполне резонно отказался от этой версии и пришел к выводу, что тот указывает лишь на отдельные буквы и знаки, застывая на них с поразительной точностью и каким-то мертвым упорством. На пробеле или на чистом поле страницы муравей не появился ни разу. Буквы эти Ральф стал записывать не сразу. Судя по записям, самое продолжительное наблюдение за насекомым длилось тридцать пять с половиной минут, самое короткое – двадцать секунд или чуть меньше. Само собой, Ральф отмечал вовсе не время его появления (самого появления он никогда не видел), а время своего появления над страницей, на которой в данный момент находился муравей.
Я взял блокнот и просмотрел колонки, в которые заносились все параметры этого необычного наблюдения. Особенно меня заинтересовала та, где значились буквы, облюбованные насекомым. Я прочитал их и пожал плечами. Ральф нервным движением забрал у меня блокнот.
– Да, в этом нет никакого смысла, – торопливо согласился он. – Вообще не имеет смысла этим заниматься. Во всяком случае, не так.
Он обвел взглядом развернутые тома, и я впервые признался себе, что это был взгляд безумца – лихорадочный, беспокойный, пустой. Ральф между тем спросил, видел ли я фотографии, сделанные им в той расщелине, куда его спускали на веревке?
– Ну конечно, – ответил я. – Они ведь вошли в отчет экспедиции.
Он засмеялся коротко и невесело и будто сам испугался этого звука.
– Вы ведь помните, – продолжал он, – что стены камеры были покрыты иероглифическими надписями? Помните, конечно. Из-за этих надписей мы и поняли, что нашли вовсе не погребальную камеру. Там не было ничего, что обычно написано в этих местах – ни ритуальных формул, ни магических заклинаний, ни обращений к богам. А ведь они везде неизменны, меняется только имя царя.
Я поддержал его:
– Верно, надписи были довольно странные, я бы даже сказал…
– Бессмысленные! – резко оборвал меня Ральф. – Я сразу это понял, я ведь занимаюсь этим почти всю жизнь! В них не было никакого смысла. Мы пытались читать их и слева направо, и справа налево, и сверху вниз. Неизменно получалась абракадабра, хотя все знаки были нам известны. Ни единого связного предложения. Кроме одного, на потолке.
Я помнил этот снимок, сделанный в расщелине. На отполированном, слегка потускневшем песчанике высечено всего два-три десятка иероглифов. Они были расшифрованы первыми, а дальше дело не пошло.
– Помните, мы с вами чуть не каждый вечер спорили, каково назначение этой камеры? – в голосе Ральфа слышалась горькая насмешка. – Понятно, никто не требовал и не ждал, что мы решим это с места в карьер… И я никак не мог догадаться, пока…
В руке у него все это время был блокнот. Теперь, будто проснувшись, Ральф уставился на него и неожиданно с силой швырнул на пол.
– Пока это не случилось со мной! Это библиотека, вы понимаете? Библиотека, архив, всемирный гороскоп – и то, что мы искали, и то, чего даже не думали найти! Помните надпись на потолке, о том, что каждому, кто спросит, будет дан ответ, и каждый, кто захочет знать, – узнает? И два иероглифа – я их перевел как «ключ», хотя вернее будет сказать – «указка».
Он умолк, внезапно насторожившись, и взглянул на неплотно прикрытую дверь. Мне тоже показалось, что в коридоре скрипнула половица. Рената явно нас подслушивала, об этом говорил и запах свежесваренного кофе, проникший в комнату через щель.
– Ральф, – тихо сказал я, с трудом вынося его взгляд. – Не волнуйтесь, пожалуйста. Я все это очень хорошо помню, однако…
– Вы решили, что я сумасшедший? – визгливо спросил он.
– Я только думаю, что вы устали, – начал я, но он меня оборвал:
– Разумеется, устал! Да вот только этот ключ, или указка, если хотите – теперь у меня. Я не знаю, почему муравей выбрал меня, почему на меня спрыгнул – а я уверен, что он спрыгнул с потолка, когда я осматривал стены. Может, понял, что это его последний шанс что-то рассказать, ведь до нас туда никто не проникал, там не было даже следов грабителей! Камера давно начала оседать, и вода, наверное, поднималась век за веком… У него оставалось все меньше иероглифов, уже не семьсот, намного меньше. Большая часть уже скрылась под водой, прошли тысячелетия, а он все еще ничего не рассказал! А теперь… Теперь – смотрите!
Ральф дрожащими руками поднял с пола блокнот, развернул его и торжествующе указал на разграфленные страницы:
– Он работает! Он мне рассказывает! Но я до сих пор не понимаю, что именно!
Ральф умолк, дико посмотрел на меня, ожидая ответа. Я попытался улыбнуться. Чтобы собраться с духом, выглянул за дверь, ожидая, что увижу там Ренату. На полу стоял большой поднос с кофейником и корзинкой печенья. Ральф от кофе отказался. Он снова начал перелистывать книги, хотя его шатало от усталости, и я был вовсе не уверен, заметит ли он там хоть что-то, не говоря уже о муравье.
Он листал книги, отбрасывая их одну за другой, без всякой системы, и не переставая говорил. Он уже не пытался убедить меня в чем-то, просто объяснял ужас своего положения. Ведь Ральф не знал, указывает ли ему муравей буквы латинского алфавита или его действия потеряли всякий смысл. Ведь изменился не только алфавит, тут была другая система письменности, совершенно иной способ чтения. Ральф не мог вычислить скорость этих передвижений, поскольку для этого надо было хоть раз наблюдать появление муравья. То есть пришлось бы выбрать одну-единственную страницу в книге, в одной из десяти тысяч, и, не отрывая взгляда, ждать, когда на одной из строк возникнет черное хитиновое утолщение. Ждать, сознавая себя окруженным громадным лабиринтом, таящим бесчисленные возможности для передвижений крохотного чудовища с рогатой головой, которое указывает на странице двести сорок одну из букв в диалоге героя с револьвером, в то время как Ральф наблюдает за страницей шестьдесят пять, где герой еще не знаком с женщиной, из-за которой покончит с собой. Муравей замирает на знаке в оглавлении «Путешествия в Россию», в то время как Ральф до боли в глазах вглядывается в гравюру «Девять добродетелей», которая тоже идет в счет, поскольку в ее коричневых облаках вьется лента с готической надписью. Ральф переворачивает страницу и совсем не уверен в том, что муравей не появится на ней в тот
