Я довел девочку до дверей гостиной, за которыми сестра тихо плакала и жаловалась насморочным голосом на судьбу.
Через месяц я снова навестил их. За это время успел побывать в столице и возвращался в новом костюме и в чудесном настроении. Удалось провернуть несколько дел, и об одном из них я рассчитывал узнать из свежей прессы. На вокзале купил вчерашнюю газету и быстро пролистал ее. Так и есть – вот заметка, на первой странице, все, как полагается, и фотография девушки отличная. Нет ничего хуже плохих фотографий, люди решат, что у меня нет вкуса. Как всегда, я ощутил неудовлетворенность, ведь мое имя не упоминалось. Именно это всегда и мешало мне остановиться на достигнутом. Возможно, я тщеславен. Уже раздраженно дочитав газету, на последней странице я увидел фотографию другой молодой красавицы, обведенную траурной рамкой. В некрологе сообщалось, что прощание с телом моей дальней родственницы, трагически погибшей в результате несчастного случая в ночь с 12 на 13 августа, состоится в доме моей сестры. После тело будет перенесено для отпевания в церковь. Дальше говорилось, что девушка провела детство в нашем городе, после училась в столице и перед смертью приехала погостить у своих родственников. Выражались соболезнования родителям. Обо мне, как всегда, ни слова, будто я и не член семьи.
Я еще раз посмотрел на фотографию. Это было еще очень юное существо с пышной прической из длинных светлых волос, отчего лицо девушки казалось более взрослым; она была в переливчатом, расшитом блестками платье, выпускном. Только что окончила школу. Какой же она стала красивой! Жаль, что мы давно не видались. Так жаль!
В церкви оказалось людно. Здесь были все – уважаемые личности, местные газетчики, матери семейств, стайка девиц в тщательно обдуманном трауре – бывшие подруги покойной, владелец нашего пивоваренного завода… Впереди я увидел свое семейство, стоящее у гроба. Малышка была тут же. Я подошел, поздоровался, выразил соболезнования. Девочка тихонько и радостно теребила меня настойчивыми цепкими ручками.
– Ах, – сказала сестра. – Отведи ее домой, она совсем не умеет вести себя у гроба! – И сипло вздохнула.
Я сжал горячую худую ручку, и мы пошли к выходу. В дверях я еще раз оглянулся на покойную. Она была настоящей красавицей, и ее совсем не портили грубо обрезанные волосы.
Уже на улице мы с племянницей обменялись дружескими взглядами, и я шутливо спросил, выйдет ли она когда-нибудь за меня замуж?
– Конечно, – резко, без тени кокетства ответила та. – Если вы будете молчать. Догадались, что это я сделала? Я поняла по вашим глазам, что догадались!
Я ласково пригладил ее кудри, благодаря которым безобразный горб не был так заметен, и серьезно пообещал, что буду нем, как рыба.
– Значит, вы и я, – твердо заключила она, слегка откинув голову. – Остальных – к черту! Знаете, я сперва дала ей в молоке недельную дозу маминого снотворного. Потом – подушка. Я думала, что не справлюсь, но она почти не дергалась. Как кукла. А уж волосы я отрезала потом. Их так и не нашли, а ведь они зарыты на моем кладбище. Хотите, покажу где? Вы точно на мне женитесь? Не смотрите, что я больная. Я сильная!
– Договорились, – я снова коснулся ее пышных волос. – Родственники, да еще такие близкие, всегда договорятся. Я умею держать слово, куколка…
Ее зрачки испуганно расплылись, причем один показался больше другого, пухлый рот приоткрылся. Она резко рванулась – сильная, как все горбуны! Набережная была совсем рядом, ножницы у меня в жилетном кармане, как всегда, и я крепко сжимал влажную паучью лапку. Вырваться не удавалось еще никому, я тоже не слабак.
– Ты да я, как же еще. – Я тащил ее туда, где среди поросших малиновым мхом парапетов блестела река. – А точнее, один только я. Конкурентов мне не нужно. Читала сегодняшнюю газету, отдел убийств? Да я и забыл, что ты не научилась читать! А ну-ка, стой спокойно. Я был в столице и вот, гляди, привез замечательную куклу. Собственно, для себя, но поскольку у тебя скоро день рождения – держи! А вот и ножницы!
Я расстегнул жилетный карман, неловко, пальцами одной руки, боясь ее упустить.
– Отрежь ей волосы, если хочешь. Ты ведь хочешь этого? Ты всегда так делаешь?
Не прикоснувшись ни к ножницам, ни к кукле, она взглянула на меня с невыразимым презрением, выкрутила руку и шагнула на парапет набережной. Бросила костыль, и сделала еще шаг – точнее, полшага, потому что ступила в воздух. На миг она показалась мне ангелом, уродливым, горбатым ангелом, чей горб вот-вот расправится в два огромных крыла, уносящих ее от семьи, от себя самой, от меня, от всего, что она могла бы сделать еще, но не сделала. И в этот миг, глядя на ее легкую, искривленную фигурку, я вдруг понял, насколько она была смелее и честнее меня. А в соборе шла погребальная месса, отпевали красивую девушку, чьего имени я даже не помню.
Она бы никогда не стала такой, как та, и потому убила. А я никогда не мог бы обладать такой, как та, потому и находил их – красивых, стройных, любимых и влюбленных… Везде находил – на улице, в кафе, в кругу друзей. А газеты с некрологами складывал в папку. Это заменяло мне свидетельства о браке. Забыл сказать, у меня тоже горб. Я родился таким же, как моя племянница. Вся разница между нами в том, что мои куклы были живыми. Я после последнего дела (уж очень она вырывалась, и боюсь, что могли быть свидетели) решил последовать примеру племянницы и перейти на кукол. Удовольствие примерно то же, нужно только приложить немного фантазии. А малышка – уж очень та девушка была красива – не устояла перед искушением и решила взяться за живых. Так уж совпало. А я струсил, не шагнул вслед за ней в воздух, и вот почему вы сейчас читаете все это, пока я сижу в камере в ожидании приговора. Меня обвиняют в том, что я убил свою племянницу, а вот об остальном пока могут только догадываться. Но я свидетельствую: ее никто не толкал, она прыгнула в реку сама, и в этот миг из ее ужасного горба выросли сверкающие крылья, которые видел только я. Ее крошечный костыль и подаренную мной куклу причислили к вещественным доказательствам. Как вы полагаете, мне их отдадут после завершения дела? В конце концов, мы собирались пожениться, а я свои обещания всегда сдерживал. Ведь я убил первенца своей сестры, освободив ей дорогу. Кому «ей», сам тогда не знал, но она как будто звала меня из ниоткуда, из своего и моего отчаяния. Ведь я убивал и других, красивых, улыбчивых, юных, чтобы освободить ей место уже не в колыбели, а в моем сердце, которое могло полюбить кого-то – не ее. Ведь я ждал только ее, и она поняла это, потому сама убила ту, которая могла ее опередить. И продолжала бы убивать соперниц год за годом, чтобы вырасти, наконец, и дождаться меня. Истории многих преступлений часто бывают историями большой любви. И сейчас меня страшит не казнь и не пожизненное заключение, нет. Мне страшно думать, что я никогда больше не услышу резкий стук ее маленького костыля и не коснусь ее длинных, вьющихся волос, ангельским плащом покрывающих безобразный горб.
Манекены
В городе считали, что Маничино – итальянец. Во всяком случае, он прибыл из Милана еще в незапамятные времена. Его, вместе со своей многочисленной семьей, привез в общем вагоне Гаэтано, очень представительный блондин-кондитер. Гаэтано открыл кафе-кондитерскую на главной торговой площади города и сразу начал преуспевать. Здесь можно было заказать торт к празднику, купить удивительные конфеты и помадки, а также сесть за столик и попробовать свежую выпечку, запивая ее кофе или коньяком. Гаэтано вместе со старшим сыном день-деньской колдовал на кухне. За прилавком стояла его хорошенькая, затянутая в корсет дочка, за кассой сидела жена. Младшие дети разносили заказы по домам и подавали кофе на столики. И только Маничино ничего, совершенно ничего не делал.
Дни напролет он сидел в кафе, за маленьким столиком возле самого окна, и через цельное огромное стекло рассматривал прохожих. Перед ним в хрустальной вазочке всегда лежало несколько свежих пирожных, но Маничино ни разу не откусил ни кусочка. В руке он держал рюмку с коньяком и даже подносил ее к губам, но не пил ни капли. Одет он был прекрасно – голубой суконный костюм с иголочки, крахмальная рубашка, шелковый галстук, сверкающие узкие ботинки. И такими же новенькими, будто с журнальной картинки, были его светлые, слегка подвитые волосы, и голубые, юношески ясные глаза. Маничино всегда улыбался, почти неуловимо, очень легко, необыкновенно нежно, как будто знал, что все на него смотрят.
Всем запомнился день открытия кафе-кондитерской, когда у витрин собрался народ, еще не решаясь
