сердечком и голубую юбку. То были самые дорогие для меня вещи, первая моя собственная одежда. Когда мне исполнилось двадцать, я все еще хранила блузку; потом она сгорела вместе со всем домом Мам Кхона.
Прошло несколько месяцев после того, как Мам Кхон записал меня в класс, и вот, поначалу робея, я стала звать его папой. У кхмеров так принято. Тем самым я выражала ему свою признательность; другие дети тоже звали его пук[2]. Он был очень хорошим человеком. Иногда Мам Кхон брал меня с собой рыбачить. Семья бы ни за что не прожила на крошечную зарплату учителя, но у них имелась крохотная лодчонка; вечерами мы выходили на ней вверх по течению Меконга и ставили вдоль бамбуковых шестов сети, причем на разной высоте, чтобы улов был побогаче.
В три часа ночи рыбаки подгребали к середине реки и связывали лодки вместе бортами — спать на берегу было очень опасно. А с рассветом мы проделывали обратный путь: забирали улов, выбирались на берег и шли продавать рыбу. Остатки же несли домой: жена Мам Кхона и дочери готовили прахок — рыбный соус или просто вялили рыбу. В сезон дождей, когда рыбачить становилось трудно, вяленую рыбу всегда можно было обменять на рис. Деньги в то время мало у кого водились, поэтому все необходимое выменивали.
Разговаривали мы редко — отца трудно было назвать словоохотливым человеком. Но мы с ним сблизились, проводя много времени на реке. Он научил меня латать сети и правильно забрасывать их — плашмя, во всю ширину. Мне нравилось бывать на реке, вдали от людей, хотя я и понимала, что не девчачье это дело — возиться с сетями. Дочери отца не любили рыбачить; думаю, само это занятие было им неприятно. А может, они боялись слишком загореть и обветрить кожу.
Я старалась помочь семье приемного отца, чем могла, лишь бы только они позволили мне подольше оставаться у них. Двое старших из шестерых детей в этой семье были девочками. Соеченде, самой старшей, исполнилось четырнадцать, Сопханна была всего на два года старше меня, но мне казалось, что они ушли далеко вперед — в учебе, жизни, во всем. У этих красивых девочек была светлая кожа; днем они помогали матери со стиркой и готовкой, делали уроки. У них было время на учебу, им даже позволялось выполнять домашние задания при свете масляной лампы. Такое мне вообще казалось чудом — я-то занималась при свете луны.
Прошло время, и я стала называть детей Пен Нави сестрами, а саму ее матерью. Соеченда, Сопханна и младшие не очень-то обрадовались мне, своей новой сестре, но и не особенно донимали. Даже Сопханна, эта маленькая принцесса, самая хорошенькая и беленькая, бывала мила.
Особенность камбоджийской семьи в том, что никто не обсуждал между собой личные дела. Такие разговоры считались неуместными, даже опасными. Не следовало слишком откровенничать — ни в присутствии других, ни даже с самим собой. Этим могли воспользоваться, могли высмеять или предать. Довериться другому человеку значило признать свою слабость. Любое слово в один прекрасный день могло быть обращено против тебя же.
Лучше скрывать свои мысли и чувства.
В нашей деревне была гадалка; старуха эта жила у берега, в хижине еще более убогой, чем лачуга моего дедушки. Гадалка пользовалась уважением, все обращались к ней за советом. Мне было около двенадцати, когда жена Мам Кхона повела нас, детей, к этой старухе. Кажется, она действительно хотела узнать о перспективах замужества своих дочерей — а никто из нас не сомневался, что перспективы самые радужные, ведь обе старшие девочки такие хорошенькие и светленькие, — но гадалка сказала, что Сопханну ждет неудачное замужество и всевозможные беды. Потом поглядела на меня: «А вот эта, черненькая… над ней будут развеваться все три флага: власти, почета, денег. Она будет летать на самолете и станет главой в своей семье. Она вам поможет».
Дети покатились со смеху. Громче всех смеялась Сопханна, говоря мне: «Да у тебя народятся такие черные дети, что ночью ты их не увидишь». Сказала она это без злобы, в шутку; я засмеялась вместе со всеми. Мне просто не верилось в судьбу, обещанную гадалкой.
Сопханна сомневалась в том, что я прихожусь ей сестрой, родной или хотя бы сводной; по правде сказать, мне самой в это не верилось. Как не верилось, что дети Мам Кхона — мои двоюродные браться и сестры. Как- то я снова плакала, и меня увидел Мам Кхон. Тогда я спросила его об этом, и он рассказал, что в самом деле приходится моему отцу старшим братом. Мам Кхон рассказал, что брат сбежал, женившись на женщине из пнонгов, что у них родился ребенок, что брат отличался вспыльчивостью, совсем как я. Мам Кхон поднес к своему лицу зеркало и показал на свои и мои глаза, на свой лоб: «Погляди, мы ведь похожи».
В другой раз Мам Кхон сказал мне: «Дядя, отец… какая разница! Важно, что мы вместе». Думаю, он знает, что на самом деле случилось с моими родителями. В конце концов я прислушалась к его совету и больше ни
о чем таком не спрашивала.
У меня росла грудь, и дедушка начал приставать ко мне. По ночам он наваливался на меня, и я чувствовала на себе его руки. Когда он так делал, я убегала. Бегала я быстро; до сих пор деревенские помнят, с какой скоростью я удирала. В темноте приходила на берег реки и спала прямо там, рядом с лодкой Мам Кхона. Отражение луны в воде успокаивало меня, я сворачивалась в калачик между корнями дерева или забиралась в лодку, устраиваясь на сетях. Я по- прежнему ходила за водой для других и приносила дедушке заработанные деньги, вот только теперь сразу же уходила, оставаясь днем в школе или у Мам Кхона.
После того визита к гадалке прошло месяца два. Однажды вечером дедушка велел мне сходить за маслом для лампы, которое мы покупали у одного китайца. Я ничего такого не заподозрила — мы действительно пользовались масляной лампой, электричества тогда еще не было. К тому же я часто ходила к тому торговцу — он продавал рис и ссужал деньгами под высокий процент. Они с женой слыли уважаемыми людьми. Иногда даже угощали меня конфетами или пирожками.
Однако в тот раз жены торговца дома не оказалось. Он повел меня за собой в кладовую, чтобы угостить пирожком, но там толкнул на сваленные мешки риса и навалился, не давая подняться. Он сильно ударил меня, а потом изнасиловал. Я тогда еще не знала, что такое он со мной сделал, но почувствовала, будто меня порезали между ног.
Торговец пригрозил: «Скажешь кому, глотку перережу! Твой дедушка сильно задолжал мне. Если пожалуешься ему, он тебя только поколотит. Так что помалкивай». И протянул конфету в полосатой обертке.
Я ее не взяла — бросилась прочь. У меня шла кровь, и мне было очень стыдно. Я не поняла, что произошло, но пошла к реке. И рассказала дереву о том, как мне больно, как противны злые камбоджийцы, особенно тот китаец, который оскорбил меня и сделал больно.
В тот вечер я чуть было не утопилась в Меконге. Даже выбрала место, где берег покруче. Но оказавшись под водой, помимо собственной воли заработала руками и ногами — не смогла лишить себя жизни. И выбралась на илистый берег чуть ниже по течению.
Дома дедушка побил меня за то, что я вернулась слишком поздно. Он даже не спросил, где масло, которое я должна была принести. Но я поняла — он все знает и не случайно отправил меня к торговцу.
Я бросилась к гадалке и стала кричать на нее, обвиняя старуху в том, что она несет чушь и вообще спятила.
Сейчас-то я понимаю — дедушка был должен тому китайцу и расплатился моей невинностью. В Камбодже существует поверье, будто девственница продлевает силу мужчины; сегодня верят еще и в то, что она может излечить от СПИДа. Теперь я понимаю, что тот китаец изнасиловал меня. Тогда же я еще не знала такого слова и не подозревала, что у мужчины есть пенис; я думала, китаец порезал меня ножом.
Но я понимала, что должна молчать, что никому нельзя рассказывать об этом. И не только потому, что
