заставил нескольких казаков слезть и вытащить лошадь. Полковник благодарил его со слезами на глазах. Другой же раз, под Ново-Корсунской, многочисленный Кубанский полк, в строю, отказался вступить в бой с переправлявшимися через речку красными и ушел. За спиной каждого казака было по две, а у некоторых по три винтовки — из тех, что бросили донцы.
Понятно, что не все казаки митинговали. Но здравомыслящих было меньшинство. В Крыму были и донцы, и кубанцы и хорошо дрались. У нас в орудии были казаки-линейцы, кубанцы, которых пропаганда не коснулась. Линейцев я всегда предпочитал черноморцам, они спокойнее и дельнее.
РАССТРЕЛ
Нашей батареи тоже коснулась красная пропаганда. Стали дезертировать по ночам люди и уводили лошадей. Люди нас не особенно беспокоили: уходили ведь ненадежные, по большей части недавние пленные. Заменить их было нетрудно. А вот уведенная лошадь и седло нас очень неприятно трогали. Мы ждали случая, чтобы восстановить дисциплину. Такой случай представился.
Как-то явился солдат, служивший давно в батарее, и донес, что недавний военнопленный ведет красную пропаганду.
—Вот прекрасный случай, чтобы восстановить дисциплину, — сказал полковник Шапиловский. — Капитан Косович, вы ведь юрист?
—Так точно, господин полковник.
—Назначаю вас председателем военного суда. Члены — поручик Мальцев и подпоручик Мамонтов. Поручик Мальцев тотчас же арестует обвиняемого.
Так я попал в состав военного суда, чего всегда боялся. Хоть выяснилось при допросе, что была карточная игра и ссора, но обвиняемый пропаганды не отрицал. Имени его не помню. Суд был скорый. Двое членов приговорили к расстрелу. Я молчал в растерянности. Видя это, Косович сказал мне следующее:
— Конечно, понимаю вас, трудно подписаться под смертным приговором. Дело ведь идет о человеческой жизни, и мы можем его расстрелять только в том случае, если все трое согласны. Но с другой стороны, вы должны подумать, что, приговаривая его к смерти, вы спасаете батарею. Подумайте хорошенько.
Я подписал, и несчастного расстреляли. Отмечаю две странные вещи. Солдаты, назначенные расстреливать, исполнили это с восторгом. Я не присутствовал, но мне говорил Мальцев. И затем — я никаких угрызений совести не чувствовал. Дезертирство прекратилось.
КОМАНДИРЫ БАТАРЕИ
Кубань была нашей главной базой, в особенности город Екатеринодар. Понятно, что у многих офицеров оказались семьи, жены, близкие в Екатеринодаре и они стали проситься в отпуск, чтобы их вывезти.
Под Егорлыцкой было много офицеров в батарее, но из Сосыки, железнодорожной станции, почти все уехали в Екатеринодар. Осталась опять наша троица: Скорняков, Казицкий и я. И Погодин у пулеметчиков. Нам спасать было некого, и мы считали, что при отступлении гораздо безопасней быть в батарее, чем одному в чужом городе. Случилось, что Скорняков заболел тифом. Ни доктора, ни ветеринара у нас не было, и диагноз поставил я. Скорняков просил его не эвакуировать — где искать госпиталь при общем отступлении, — а возить его с батареей на повозке. Так он был по крайней мере уверен, что его не бросят.
Вместо Скорнякова Колзаков прислал нам как командира поручика Абрамова. Но Абрамов приехал уже нездоровый и сейчас же слег. Я установил тиф, и мы положили его на ту же повозку, где лежал Скорняков. Тогда Колзаков прислал нам из конно-горной капитана Никитина, хорошего и энергичного офицера. Но и он недолго у нас остался.
Помню нудный бой у станицы Екатериновской. Помню его оттого, что я сидел замковым 2-м номером на орудии, то есть на солдатской должности, и после выстрела затвор орудия оказался приоткрытым, о чем я доложил Обозненко. Он приказал перестать стрелять из нашего орудия, и техник его исправил. Команды передавались по телефону, мы стояли на закрытой позиции и много стреляли, то есть снарядов не жалели.
Из этого можно заключить, что на батарее было много офицеров (потому что я был на солдатской должности), что отступали без спеха — был проведен телефон, и снарядов не экономили, был техник.
Потом мы прошли через Сосыку, и большинство офицеров, как я сказал, уехало. А уже в нескольких переходах, в станице Батуринской, нами командовал Никитин, то есть сменились три командира. Снаряды экономили, но телефон провели, значит, еще не спешили. Отходили медленно, задерживая противника.
Был март 1920 года. Началась распутица. А в конце марта и начале апреля кубанский чернозем превращается в клей. Невозможно перейти улицу, не оставив сапог в грязи. Дороги, разъезженные отходящими частями и беженцами, превратились в засасывающую трясину. Орудия и повозки застревали, лошади падали обессиленные. Приходилось то и дело вытаскивать повозки руками, поднимать упавших лошадей. За этот поход я навострился поднимать упавших лошадей. Сколько я их поднял самолично, уж не помню, но порядочно. Походы превращались в сущее наказание. За сутки постоянного похода, без ночлега, только с двумя двухчасовыми остановками для корма лошадей, напрягая все силы, батарея проходила верст двадцать—двадцать четыре. Обоз наш удлинялся повозками с ранеными и больными и очень нас задерживал. Постоянно одна из повозок застревала. Все до того уставали, что при остановке тотчас же засыпали — и люди, и лошади. Красные шли за нами в таких же условиях и не могли нас догнать. Только грязь нас разделяла.
БАТУРИНСКАЯ
Собственно говоря, настоящего боя в Батуринской и не было. Станица Батуринская, недалеко от Брюховецкой, разделяется рекой Бейсуг надвое. В каждой части есть церковь и колокольня. Мы перешли в южную часть станицы и разрушили мост. Наш наблюдательный пункт был на колокольне, и там дежурили офицеры конно-горной. В полдень мы их сменили. Командовал нами уже капитан Никитин. Он послал меня на колокольню, а сам остался при орудиях внизу. Орудия были замаскированы деревьями у самой церкви. Никитин предупредил меня, что стрелять не будем, потому что обнаружен недостаток снарядов. На колокольню был проведен телефон, были два солдата-телефониста от дивизиона и великолепная подзорная труба Цейса с развилкой.
Меня удивило, что офицеры конно-горной вовсе не закамуфлировали наблюдательный пункт. Я тотчас же закрыл ставни и вынул из них по тонкой дощечке. В образовавшуюся щель можно было наблюдать, оставаясь невидимым.
Напротив, через реку, в каких-нибудь двухстах саженях стояла другая колокольня. Надо было ожидать, что красные командиры не преминут на нее взобраться, чтобы осмотреть местность. Я сказал об этом по телефону Никитину, и он со мной согласился. Мы тщательно навели орудие на колокольню и даже решились выпустить две шрапнели, чтобы пристреляться.
Вскоре появилась красная пехота на бугре и стала спускаться в станицу. Я спросил у Никитина разрешения стрелять, красные шли густыми толпами, их было много.
