Ужасно не люблю, когда люди, ничего не понимающие, вмешиваются. Но что делать? Отказать нельзя. Все же Псел. Ведь если бы была возможность, я бы не стал дожидаться его разрешения и сам бы открыл огонь. Но стрелять нужно на пределе, что неточно и портит орудие. Снарядов же мало. Подкопали сошник, чтобы задрать ствол на 43 градуса, и пальнули два раза. У меня бинокля не было, был вечер. Но как будто гранаты упали неплохо. Но Псел остался недоволен.
— Я же вам сказал разбить колонну вдрызг, а не постреливать.
Я не стал ему объяснять, предпочел смолчать и прекратил стрельбу. Что-то сегодня все мной недовольны.
После того как Авалов ушел, Казицкий предстал передо мной красный как рак.
— Вы слыхали, что сказал Авалов? Погодин наш начальник, командир батареи! Я этого так не оставлю. Я пойду к Авалову и ему скажу. Почему вы промолчали? Надо было сказать, что он трус и бездарный. Солдаты не будут его слушать. Батарея развалится.
— Успокойтесь, пожалуйста. Я ничего не сказал Авалову, потому что был сам огорошен этой неожиданной мыслью: Погодин, который и своим пулеметом плохо командует, вдруг командир батареи?!. Но мы это устроим по-семейному, без шума. Я поговорю с Погодиным и посоветую ему не рыпаться.
— Я хочу при этом присутствовать.
— Хорошо. Идемте.
Я пошел к Погодину и ровным голосом, без крика ему сказал, чтобы он и не мечтал командовать батареей. Я ему батарею не отдам. А если он все же будет настаивать, то мне придется отдать приказание солдатам его не слушаться. Казицкий это подтвердил. Погодин выслушал молча и потом на нас дулся. Не знаю, жаловался ли он Авалову. Возможно. Но знаю, что Авалов справлялся обо мне и Погодине у Колзакова и у больного Скорнякова. Скорняков вполне меня одобрил. Думаю, что и Колзаков меня одобрил, он же знал Погодина.
Во всяком случае, нового командира нам не прислали и предоставили нам с Казицким выпутываться самим, и мы в общем неплохо выпутались. Никто мне не поручал командование батареей, кроме Казицкого. Просто я взял власть в свои руки, и все нашли это нормальным, кроме Погодина. Я нечестолюбив и другому бы уступил с радостью, но не Погодину. Если хотели сохранить батарею, то нужно было, чтобы Погодин до нее не касался. Пулеметчику вольноопределяющемуся Вильбуа я сказал, чтобы он стрелял из пулемета, если нужно, не считаясь с Погодиным.
Беря на себя командование в такое исключительно трудное время, я сознавал, что беру на себя крест, может быть, не по силам. Но я считал это моим долгом. Ведь никого другого не было. Несмотря на то что меня все ругали, я все же спас батарею от красных, от Авалова и от Погодина.
ТИХОЕ БЕГСТВО
Считая от Ново-Корсунской станицы, наше отступление превратилось в бегство. Но в медленное бегство. По кубанской грязи не побежишь. Она хватала орудия за колеса и не выпускала их. На колеса наворачивались сплошные грязевые круги. Лошади останавливались от тяжести. Приходилось то и дело очищать колеса, но этого хватало ненадолго. Как назло, начались дожди, и дороги превратились в хляби. Чтобы облегчить повозки, мы мобилизовали другие и разложили грузы. Но это значительно увеличило наш обоз, и все время одна из повозок застревала. Надо было возвращаться и ее вытаскивать. Только эту вытащили, застревала другая, и так все время.
По очереди мы были с Казицким впереди батареи: один узнавал дорогу, другой был в конце колонны. Этому приходилось плохо — он должен был вытаскивать застрявших. Обоз нас очень задерживал. Нужно было самому слезать в грязь, тогда и солдаты слезали выпрягать упавшую лошадь, поднимать ее, снова запрягать. Толкать, тянуть, пихать. Конца этому не было. Люди и лошади так переутомились, что засыпали, лишь только батарея останавливалась. Нужно было все делать самому, тогда и солдаты следовали нехотя примеру.
Погодин на нас дулся и ничем не помогал. Он только к нам обращался, когда застревал его пулемет. Он даже не был способен сам его вызволить. Он стоял в сторонке, ручек не марал и давал непрошеные советы. Убить мало.
Наша дивизия вошла в станицу Дядьковскую. Была ночь и стрельба из пулемета. Почему? Красные? Кубанцы? Мы прошли через станицу, не останавливаясь, и ушли ночевать в станицу Медведковскую. Ночевали очень тесно, чтобы легче собраться при тревоге. На полу хаты раскладывали несколько снопов как постель, два снопа в головы как подушки. Снимали с повозок наших тифозных больных офицеров и ложились с ними рядом. Очевидно, переутомление и напряжение не давали нам с Казицким заразиться тифом.
На следующий день кавалерия, как более легкая, от нас ушла. Сперва мы шли без кавалерии, но с конно-горной. Но у конно-горной орудия были значительно легче наших, и она тоже ушла от нас. Мы шли совершенно одни. Колзаков присылал к нам разведчика, который нам говорил название станицы, где будет ночевать дивизия. Но только раз нам удалось под утро войти в эту станицу и увидеть уходящие полки. Следовать за ними мы не могли. Лошади обессилели.
Цель наша была дойти до реки Кубани и перейти ее раньше красных. После Медведковской мы шли уже одни, очевидно, последние, за нами, вероятно, красные.
Около кузницы стояла тяжелая батарея и ковали лошадей. Нашли время! Мы их предупредили, что мы последние, но они как-то не реагировали. Я залюбовался на их лошадей — тяжелые ардены. Эти крепыши из любой грязи выпрут. Больше мы этой батареи не видели. Неужели из-за легкомыслия попали к красным? У нас было чувство, что красные где-то тут, за плечами, и нас разделяет только грязь.
В станице Ново-Величковской мы так обессилели, что решили ночевать. Станицу прошли и расположились очень тесно в последних хатах. Мы с Казицким обошли всех лошадей и убедились, что подпруги отпущены, что удила вынуты изо рта, что все лошади достаточно напоены и накормлены. Я поставил часового, но сам четыре раза ходил его проверять и все четыре раза находил его спящим. Напряжение было сверх сил человеческих.
Беспокоило нас, что, судя по карте, там, куда мы шли, не было моста через Кубань, но была железная дорога. Стало быть, все же есть мост. Не ведет же нас Барбович в пустое место?!
ПЕРЕУТОМЛЕНИЕ
Под вечер мы пришли в станицу Ново-Мышастовскую. Притащились ценой сверхнапряжения. Кавалерия ушла утром. Мы решили хорошенько накормить лошадей и идти всю ночь без ночевки.
По пути я пробовал запрягать четыре и даже пять выносов (десять лошадей) в орудия. Но пришлось эту систему покинуть и вернуться к основным трем выносам (шесть лошадей). Тянули хорошо на прямой, но при малейшем повороте дороги средняя лошадь падала. Ее внезапно дергало в бок, а ноги удерживала грязь. Орудийный ездовой — это трудное ремесло, не всякий может. Мобилизованные мною казаки этого не могли. Пришлось отставить.
Когда наша колонна остановилась в станице, то вместо отдыха для нас с Казицким началась работа и забота. Обойти всех лошадей, убедиться самому, что железо вынуто изо рта, что подпруги отпущены, что есть сено. Через два часа нужно лично убедиться, что лошади напоены, что они получили достаточно ячменя. Все лично, верить никому нельзя — все отупели от усталости. Скажут “слушаюсь” и не исполнят. Нужно найти несколько подвод, чтобы заменить самых слабых лошадей, которые нас в пути все время задерживают. Снимаем с повозок больных и раненых, кормим их, перевязываем, ассистируем при необходимости. Никому поручить нельзя — не сделают. Даже хорошо, что все люди повалились и спят. Пусть немного отдохнут.
