заведения мадам. На ней, кроме полупрозрачной сорочки, ничего не надето. Их остекленевшие от похоти глаза поедают ее почти обнаженную фигуру, и они с жаром перебивают цену друг у друга, пока не останется последний претендент на ее тело и не возьмет ее за руку. Она проведет его наверх, в спальню, и позволит его грязным рукам ощупывать ее и дышать винным перегаром ей в лицо. Его язык будет облизывать ей шею, а его потное тело будет прижиматься к ее телу. Она позволит ему лишить ее невинности, чистоты и свободы. И навсегда она останется заклейменной им. Ей придется слушать его хрюканье и послушно ворковать ему в ухо.
— Я не могу.
Эйприл медленно покачала головой.
Мадам снова села и положила руки на стол.
— Я предлагаю тебе лучшую жизнь, Эйприл. Жизнь, выгодную и тебе, и мне. Что-то другое не сулит нам обеим ничего хорошего. Выбор за тобой. Подумай. Через два дня я жду ответа.
— Но, мадам…
— Все на этом, — безоговорочным тоном прервала ее хозяйка. — Возвращайся к своим обязанностям. Завтра я позову тебя, чтобы унести книги.
Она погасила сигарету в блюдце и снова взяла в руки перо.
Эйприл поднялась со стула и молча вышла.
Этой ночью в своей комнатушке на чердаке Эйприл не спала.
Она в ловушке, как мотылек в кувшине.
Сколько бы Эйприл ни прокручивала в голове различные возможности выхода, никакого выхода она не видела. Аукцион девственниц… От этих слов сердце сжималось. Но если она попадет на улицу, то ей придется намного хуже. Придется искать работу и жилье. А что она будет есть? У мадам, по крайней мере, она обеспечена крышей над головой и едой трижды в день. Если бы у нее был человек, к которому она могла обратиться! Мать умерла, когда Эйприл была ребенком, а отец растил ее как мог. Вернее, как мог это сделать пьяница. Однако и он умер в прошлом году. Никаких других родственников у Эйприл не было, так что ее ждала нищета на лондонских улицах.
Если она перестанет работать у мадам, то это равносильно смертному приговору. Однако ее судьба никого не волнует.
Эйприл посмотрела на свое отражение в треснутом зеркале, которое она подобрала в мусорном ведре. Юная и красивая. Так сказала о ней мадам. Хотя ее лицо нельзя назвать красивым. Длинные каштановые, с рыжеватым оттенком, волосы немного вьются, кожа загорела от работы во дворе, рост невысокий из-за недостатка питания…
На ресницах заблестели слезы, и губы Эйприл дрогнули от отчаяния и злости на собственное бессилие.
Она вспомнила о дамах, которых видела по воскресеньям в Гайд-парке. Они выглядели такими изящными и блистательными в элегантных платьях греческого покроя и длинных белых перчатках. У них нет подобных жизненных сложностей. Их праздные дни заполнены утренними прогулками верхом или в карете, послеполуденными чаепитиями и вечерними раутами. Они беззаботны, как бабочки в саду. Как же ей хотелось стать одной из них!
Она ничто.
Эйприл тяжело вздохнула. Почему к одним судьба благосклонна, а к другим — нет? Она простолюдинка, никто.
Эйприл разбирала злость и ярость от того, что волею случая она родилась вот такой и ничего собой не представляла. Если ее не ждет ничего хорошего, то зачем она вообще родилась?
Несмотря на то, что на следующий день она получила передышку от работы посудомойкой, время тянулось бесконечно. Ультиматум, поставленный мадам, не выходил у Эйприл из головы. И даже привычные мечты о светской жизни ее не посещали. Подметание полов не стало менуэтом, сгоревшие свечи не превратились в цветы в вазах, а ночные горшки — в чайный сервиз.
Завтра. Завтра мадам потребует от нее ответа.
Эйприл смогла приняться за уборку кабинета мадам лишь около восьми часов вечера. При виде множества книг на полу Эйприл застонала. И все это ей предстоит сложить в ящики! Она устала, была голодна, и ей не терпелось снять с себя грязную одежду. Она положила стопку книг на диван и стала складывать их в пустой сундук, который притащила с собой. В другое время она позволила бы себе хотя бы пробежать глазами по обложкам и прочитать названия. Но сегодня настроения не было.
Когда, наконец, она захлопнула крышку сундука, спина разламывалась, словно в нее всадили шпагу. Уютный диван приглашал отдохнуть, и Эйприл осмелилась присесть. Почувствовав, что села на что-то квадратное и твердое, она поспешно вскочила.
Оказалось, это книга. Красный кожаный переплет был неразличим на такой же обивке дивана, поэтому она сразу ее не заметила. На обложке не было заглавия. Эйприл взяла книгу в руки, и что-то выскользнуло на пол. Она поднесла вещь к подсвечнику и увидела, что это лоскут тонкого кремового шелка. Эйприл осторожно развернула лоскуток, стараясь не запачкать его грязной рукой. То, что она увидела, ее удивило.
Это был контур ладони. Ладошки ребенка. Синие чернила выцвели. Эйприл зачем-то поднесла лоскуток к носу и понюхала. Помимо затхлого запаха книжных страниц, все еще чувствовался еле уловимый запах фиалковой воды. Эйприл посмотрела на раскрытую книгу. Вместо заглавия теми же синими чернилами было написано:
А ниже крупным отчетливым почерком —
Эйприл с опаской бросила взгляд на закрытую дверь, через которую снизу доносились звуки музыки — это играли на пианино, — а также громкий смех и пение мужчин и девушек. Эйприл колебалась: то ли перевернуть страницу и почитать, то ли положить книгу и продолжить работу, пока не вернулась мадам и не поймала ее. Кровь стучала в ушах. Эйприл покраснела и перевернула страницу.
Почерк был твердый и изящный — писала по-французски образованная женщина.
У Эйприл глаза полезли на лоб. Ясно, что герцог Сомерсет, подаривший юной Вивьенн этот дневник и золотое перо, был не менее щедро вознагражден вечером!
Эйприл стало стыдно. Плохо заглядывать в личный дневник, особенно в такой… интимный. Каким, судя по первой записи, является этот. Мадам была очень известной куртизанкой в свое время и знала не одного знаменитого джентльмена. Но герцог Сомерсет… Эйприл много о нем читала. Она знала, что он весьма уважаемый человек и близкий друг архиепископа Кентерберийского. Неужели он пользовался услугами куртизанки? Вот ужас! Эйприл разбирало любопытство узнать, кто еще упоминался в этом дневнике. Подавив муки совести, она спрятала тетрадь в карман фартука.
Ночью Эйприл скрылась в своей крошечной комнатушке на чердаке, зажгла припасенную длинную свечу, вытащила дневник, устроилась поудобнее на кровати и начала читать.
Дрожащий огонек свечи шипел и трещал и мог в любой момент погаснуть. Эйприл потерла уставшие от чтения глаза.
Это был не обычный дневник. Это было досье клиентов.
Мадам записывала каждое свидание, каждую связь, каждую встречу с мужчиной, платившим за ее услуги. Она скрупулезно вносила в дневник все, что касалось их любовных свиданий: что они ели, куда ходили, с кем встречались, что делали. И так страница за страницей… В мельчайших подробностях описывалось, какие любовные ласки нравились ее очередному клиенту, что она делала, чтобы возбудить его, сколько он за это платил. Некоторые любили, когда их стегали плеткой, другие сами предпочитали это делать. Один изображал разозленную собаку, другому нравилось, когда она наряжалась в мужской костюм. Эйприл бросало в жар от неловкости, брови лезли на лоб от изумления. Она словно читала непристойное издание «Дебретт»[4]. Пэры, драматурги, политики — все они числились среди тех, кто спал в постели мадам. Многие имена были известны Эйприл из газет — заголовки пестрели
