прекрасный парк, – сказал он.
– О да? – улыбаясь, откликнулся адъютант. Отражения цветовых и световых пятен сада играли на его нижней челюсти и щеках, словно вырезанных из шлифованного угля. – Вам нравится? Президенту очень нравится.
Он переступил, словно собираясь двинуться дальше.
– Может быть, мы?.. – предложил он.
Вдали, за фонтанами по саду маршировала шеренга солдат в красивых мундирах и при оружии – налево, направо, налево, направо. Размытые радужными каскадами воды, они различались с трудом, однако видно было, что маневрируют они не просто так, но сменяя прежних часовых.
– Смена караула, – легким тоном произнес Аллейн.
– Верно. Это войска чисто церемониальные.
– Да?
– Как у вас в Букингемском дворце, – пояснил адъютант.
– Ну разумеется, – сказал Аллейн.
Они миновали величественный вестибюль и прошли через строй живописных гвардейцев у входа.
– И эти тоже чисто церемониальные? – поинтересовался Аллейн.
– Конечно, – сказал адъютант.
Вооружены они, как заметил Аллейн – если не до зубов, то до поясницы – весьма действенным с виду оружием.
– Очень красивая экипировка, – учтиво сказал он.
– Президент будет рад узнать, что вы так считаете, – откликнулся адъютант и оба вышли под ослепительные, жаркие лучи, бившие сверху, словно вода из душа.
Прямо у ступеней лестницы их поджидал обильно изукрашенный изображениями герба Нгомбваны президентский “роллс-ройс” с развевающимся Президентским флажком – неуместным, поскольку ехать в автомобиле на этот раз предстояло вовсе не Президенту. Аллейна усадили на заднее сиденье, адъютант занял переднее. Сидя за закрытыми окнами, в навеваемой кондиционером прохладе, Аллейн думал: “Это конечно не первая пуленепробиваемая машина, в которой мне приходится ехать, но зато уж самая непробиваемая”. Он гадал, найдется ли во всей нгомбванской службе безопасности сила превосходящая могуществом ту, что была порождена внезапно воскресшими воспоминаниями о “Давидсоне”.
Они катили по городу, сопровождаемые двумя сверхъестественно проворными, пышно экипированными мотоциклистами. “Бритоголовые, хулиганье на мотоциклах, патрульные полицейские, вооруженный эскорт, что сообщает им всем, – размышлял Аллейн, – всякий раз как они газуют и с ревом срываются с места, выражение угрожающей вульгарности?”
Машина неслась по заполненным людьми, безжалостно сверкающим улицам. У Аллейна отыскалось по нескольку добрых слов для каждого из огромных белых кошмаров – Дворца Культуры, Дворца Правосудия, Дворца Городской Администрации. Адъютант с полнейшим удовлетворением слушал его учтивые речи.
– Да, – соглашался он. – Все очень хорошие. Все новые. Построены при Президенте. Очень замечательно.
Машин на улицах было много, замечалось, впрочем, что поток их расступается перед эскортом, будто Красное море перед Моисеем. На седоков президентского автомобиля глазели, но издали. Один раз, когда они резко свернули направо и на миг притормозили, задержанные встречной машиной, их шофер, не повернув головы, сказал водителю этой машины что-то такое, отчего тот пошел испуганными морщинами.
Когда глазам Аллейна, женатого на художнице, представала какая-либо сцена, все равно какая, он видел ее словно бы двойным зрением. Будучи полицейским, прошедшим суровую выучку, он машинально выискивал в ней отличительные черты. Будучи человеком, проникшимся всеми тонкостями той манеры видеть окружающее, которая была присуща его жене, он искал созвучные элементы. Сейчас, погрузившись в толчею округлых черных голов, которые танцевали, перемещались, скапливались и расходились среди неумолимого зноя, он видел эту сцену такой, какой могла бы написать ее жена. Среди множества зданий постарше он выделил одно, которое как раз начали красить заново. Сквозь краску проступал призрак прежней надписи
