“никогда не используй его в своих деловых интересах”, я бы с ней спорить не стал. Однако то, что я сейчас делаю, вовсе не сводится к этому. Все гораздо сложнее. Моя конечная цель, верите вы этому, сэр, или не верите, состоит в том, чтобы сохранить вашу чрезвычайно ценную жизнь.
Снова повисло опасное молчание. Аллейн подумал: “Да, именно так ты и выглядел, когда думал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало.”
Однако ледок растаял и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений – такое, словно он увидел нечто забавное.
– Теперь я тебя понял, – сказал он. – Это ваши сторожевые псы, Специальная служба. “Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображать официантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и не заметит.” Так? Это и есть твоя великая просьба?
– Ты знаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, с какими бы трудностями им ни пришлось столкнуться.
– Тогда к чему огород городить? Глупо же!
– Они были бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, как на Мартинике.
– А что я такого сделал на Мартинике?
– При всем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мер безопасности и еле-еле увернулся от убийцы.
– Я фаталист, – внезапно объявил Громобой, и поскольку Аллейн не ответил, добавил: – Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно – что я собой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь?
“Ну вот, – подумал Аллейн. – Он изменился куда меньше, чем это представляется возможным.” И преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал:
– Разумеется, сэр. Я весь внимание.
Объяснения при всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школе несговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненным даром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времени разражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванских экстремистов, и правых, и левых, которые в нескольких случаях предпринимали серьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинам сводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень.
– В конце концов они уразумели, – объяснил он, – что я, как мы выражались в “Давидсоне”, на их собачий бред не куплюсь.
– Это
– Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение.
– Ну пусть.
– Это же было твое любимое присловье. Да-да, – воскликнул Громобой, увидев, что Аллейн намеревается возразить, – ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли.
– Давай, если можно, вернемся к нашему делу.
– Все до единого, – ностальгически продолжал Громобой. – Ты задавал в “Давидсоне” тон.
Тут он, по-видимому, приметил скользнувшее по лицу Аллейна выражение ужаса и, наклонясь, похлопал его по колену.
– Однако я отвлекся, – признал он. – Что, вернемся к нашим баранам?
– Да, – с великим облегчением согласился Аллейн. – Вернемся. К нашим.
– Твой черед, – великодушно сказал Громобой. – Что ты там говорил?
– Ты не думал о том, – да нет, конечно думал, – что тут произойдет, если тебя убьют?
– Как ты и сказал: конечно думал. Цитируя твоего любимого драматурга (видишь, я не
