стражей в щегольских мундирах распахнули двойные двери, и Аллейна ввели в необъятный зал, в дальнем конце которого сидел за громадным столом его старый школьный приятель, Бартоломью Опала.
– Суперинтендант Аллейн, Ваше превосходительство, господин Президент, сэр, – торжественно провозгласил адъютант и удалился.
Его гигантское превосходительство уже не сидело, но приближалось к Аллейну легкой поступью профессионального боксера. Колоссальный голос взревел:
– Рори Аллейн, клянусь всем святым!
Ладонь Аллейна потонула в ладони Президента, а спина получила несколько увесистых хлопков. Стоять навытяжку и кланяться, сгибая только шею, что по представлениям Аллейна отвечало этикету, оказалось делом затруднительным.
– Господин Президент... – начал он.
– Что? Глупости, глупости! Фигня, дорогой мой (как мы выражались в “Давидсоне”).
“Давидсоном” назывался пансион при прославленной школе, в которой оба они учились. Громобой был слишком консервативен, чтобы заботиться о словах. Аллейн увидел, что он-то как раз надел старый школьный галстук. Больше того, на стене за его спиной висела в раме большая фотография “Давидсона” с группой мальчиков, в заднем ряду которой виднелись и они с Громобоем.
– Давай-ка присядем, – басил Громобой. – Куда бы нам? Да вот сюда! Садись, садись! Как я тебе рад!
Волосы его, похожие на циновку из стальной проволоки, уже начали седеть и напоминали теперь дамскую шляпку без полей. Огромное тело основательно раздалось, белки глаз чуть налились кровью, но Аллейн, словно в двойной экспозиции, видел сквозь эту фигуру выточенного из черного дерева юношу, который сидит у камина, держа в руке бутерброд с анчоусом, и говорит: “Ты мой друг: до сих пор у меня здесь друзей не было”.
– Как хорошо ты выглядишь, – говорил Президент. – И как мало переменился! Куришь? Нет? Сигару? Трубку? Да? Ну так кури. Ты, разумеется, завтракаешь с нами. Тебе уже сказали?
– Я ошеломлен, – сказал Аллейн, когда ему наконец удалось вставить слово. – Еще минута и я забуду все протокольные тонкости.
– Забудь о них прямо сейчас. Тут же нет никого. К чему они?
– Мой дорогой...
– “Громобой”. Ну-ка, выговори это слово. Я его уже сто лет не слышал.
– Боюсь, я едва не произнес его, когда вошел. Мой дорогой Громобой.
Президент просиял неожиданно щедрой улыбкой, производившей точь в точь такое же впечатление, как прежде.
– Вот и ладно, – негромко сказал он и после довольно долгой паузы добавил: – Видимо, мне следует спросить, что стоит за твоим визитом. Ваши официальные лица, как ты знаешь, не очень многословны. Они сообщили только, что ты приезжаешь и был бы не прочь меня повидать. Я, разумеется, страшно обрадовался.
“Да, задали мне задачу, – подумал Аллейн. – Одно неверное слово и я не только провалю мою миссию, но, похоже, загублю старинную дружбу и даже посею семена политически опасного недоверия”. И он сказал:
– Я приехал, чтобы кое о чем тебя попросить и сожалею, что приходится досаждать тебе этим. Не стану притворяться, будто мое начальство не знает о нашей старой дружбе, – которую я очень ценю. Разумеется, знает. Однако я согласился на поездку потому, что считаю эту просьбу разумной и тревожусь о твоей безопасности.
Какой-либо реакции ему пришлось дожидаться в течение довольно долгого времени. Казалось, упал некий занавес. Впервые с момента их встречи Аллейн, глядя на эту немного отвисшую челюсть, на мешки под лишенными блеска глазами, подумал: “Я разговариваю с негром”.
– Ну да! – наконец произнес Президент. – Я и забыл. Ты же полицейский.
– Пословица гласит – хочешь сохранить друга, не одалживай ему денег, не так ли? Я не верю в ее справедливость, но если подставить вместо последних четырех слов