губернаторами Нгомбваны и представителями соседствующих с ней независимых африканских государств.
Было бы неверным сказать, что для Громобоя установили в шатре подобие трона. Его кресло располагалось не выше прочих, однако оно стояло отдельно от них, а прямо за ним утвердился церемониальный копьеносец. От президентского кресла, как от острия стрелы, двумя шеренгами расходились кресла гостей. Со стороны дома, подумал Аллейн, да и оттуда, где по берегам озера расселись прочие гости, было чем полюбоваться.
Музыканты сошли с галереи и скромно уселись поближе к дому, среди деревьев, частично скрывавших оконца уборной, о которые Гибсон говорил Аллейну.
Когда все уселись, из темноты выкатили большой экран, заслонивший высокие окна, которые смотрели по-над озером на шатер. В луче проектора на экране возникли картины дикой природы Нгомбваны. Группа настоящих нгомбванских барабанщиков появилась перед экраном, фонари в саду потускнели, барабанщики начали представление. Барабаны рокотали, то усиливаясь, то слабея, рассыпаясь дробью и бухая, тревожные в своей монотонности, неуместные в этой обстановке, они создавали на резкость устрашающий шум. Отряд воинов, размалеванных и вооруженных, выскочил из темноты и ударился в пляс. Ноги их тяжело и гулко опускались на подстриженную траву. Какие-то незримые в темноте люди, скорее всего нгомбванцы, принялись хлопать в ладоши, отбивая ритм. Все большее число гостей, ободренных то ли шампанским, то ли тем, что и их в темноте разглядеть было трудно, присоединялось к этому тяжеловесному сопровождению воинственного танца. Представление завершилось оглушающим грохотом.
Громобой произнес несколько пояснительных слов. Снова начали разносить шампанское.
Если не считать Президента, Нгомбвана произвела на свет только одну знаменитость: певца, который был, строго говоря, басом, но обладал поразительным вокальным диапазоном, выходившим за пределы четырех октав, по которым его голос разгуливал без малейших намеков на срывы или модуляции. Его настоящее имя, которого ни один европеец выговорить не мог, пришлось сократить до простенького “Карбо”, под этим прозвищем он и приобрел мировую славу.
Ему-то и предстояло появиться сейчас перед публикой.
Он вышел из темноты бальной залы и встал перед экраном, освещенный сильным прожектором: чернокожий мужчина в обычном смокинге, но с совершенно необычным выражением исключительности, сквозившем в его облике.
Все золотистые звезды, все огни в доме погасли. Лампочки оркестрантов были прикрыты темными абажурами. Гореть остался один-единственный фонарь, тот самый, на который так сетовал Гибсон – над Президентом, – теперь только его и певца на другом краю озера удавалось различить в окутанном тьмой парке.
Оркестр сыграл вступительную фразу.
Одна-единственная глубокая, долгая нота невероятной красоты и силы поплыла над озером оттуда, где стоял певец.
Она еще висела в воздухе, когда откуда-то донесся звук, похожий на щелчок бича и тут же в доме завизжала женщина и продолжала визжать, не останавливаясь.
Свет в шатре погас.
То, что за этим последовало, походило на внезапно разразившуюся бурю: сумятица криков, отдельные взвизги, не столь неотвязные как тот, что продолжал долетать из дома, начальственные вопли, грохот падающих кресел, плеск от чего-то или кого-то, свалившегося в озеро. Рука Аллейна на плече Трой. Его голос: “Не двигайся, Трой. Оставайся на месте”. Голос, который ни с чем нельзя было спутать, голос Громобоя, ревущий что-то на родном языке, вновь голос Аллейна: “Нет! Не надо!”. Короткий гортанный вскрик совсем рядом, глухой улар. И следом многократные выкрики, заставившие вспомнить о короле и придворных в известной пьесе: “Огня! Огня! Огня!”.
Огни появились, сначала в шатре, потом верхние, в парке. Они осветили гостей в большинстве своем по-прежнему сидевших по берегам озера, впрочем, не меньшее их число, вскочив на ноги, что-то испуганно выкрикивало. Они осветили великого певца, неподвижно стоявшего в луче прожектора, и множество людей, с решительным видом поспешавших с разных сторон парка – одни направлялись к шатру, другие к дому.
В самом же шатре Трой увидела лишь спины мужчин, сгрудившихся и заслонивших от нее мужа. Оттертые на второй план женщины обменивались отрывистыми замечаниями.
Она услышала голос шурина, произнесший: “Только не паниковать. Сохраняйте спокойствие. Никакой паники”, – и несмотря на полную неразбериху, царившую в ее голове, подумала, что при всей разумности этого совета он, к сожалению, выглядит смехотворным.
Впрочем, наставления Джорджа вскоре были повторены, утратив при этом какую-либо смехотворность, крупным и крепким мужчиной, появившимся рядом с певцом.
– Леди и джентльмены, будьте добры сохранять тишину и не покидать своих мест, – сказал он, и Трой мгновенно различила в нем выучку Скотланд-Ярда.
Визжащую женщину повели куда-то в глубины дома. Впрочем, она больше не визжала, а тараторила что-то, истерично и неразборчиво.