укрытии не шевелясь. Не знаю, долго ли я лежал, наверное, долго, потому что снова прилетели кулики и как ни в чем не бывало закачались на своих ножках-пружинках перед самым моим носом. Разумеется, мне и в голову не пришло попытаться выстрелить в них из лука. Едва успокоившись, я поспешил выбраться из орешника и опрометью кинулся к отцу.
Возле большого камня-валуна происходило совершенно непонятное: в кругу большой толпы карателей, среди которых был и поручик Славинский, прохаживался отец. Он что-то говорил, выразительно жестикулируя, и мне невольно вспомнились наши долгие вечера в полуразрушенном музее. Ничего не понимая, я попытался протиснуться к нему, но на меня зашикали, и я остановился.
Отец рассказывал легенду о золотых идолах. В его голосе не было той восторженности и возбуждения, с какими обычно он угощал меня удивительными историями из жизни древних народов. Нет, не археолог, а человек, который собственными руками прикасался к сокровищам, очевидец прохаживался сейчас среди притихших головорезов. Надо было иметь необыкновенную силу убеждения, чтобы заставить слушать себя с таким вниманием. Даже на губах Гамлера ни разу не появилась снисходительная усмешка. Он стоял несколько в стороне и, как я заметил, пристально вглядывался в лица своих подчиненных. Оказывается, пока я подкрадывался к берегу озера, а затем трясся от страха у ног поручика Славинского, отец обнаружил нечто такое, что заставило подполковника, не говоря уже об остальных «членах экспедиции», поспешить к камню-валуну, напоминавшему своей формой огромную вазу.
Валун-ваза была искусственной! Отец доказал это, обнаружив у ее основания под слоем окаменелой глины эмблему ангуонского царства. Так под руками археолога ожил и заговорил камень. Должно быть, совершенно забыв о своем положении пленника, отец мало-помалу увлекся, голос его начал вибрировать, жесты сделались стремительными и резкими.
— О чем свидетельствует этот камень? — вопрошал он и тут же отвечал сам себе: — Он свидетельствует о том, что культура древних ангуонов была чрезвычайно высокой. Взгляните на это изображение. Впрочем, камень ли это? Возможно, изображение не высечено, а отлито. Как полагаете, поручик?
От неожиданного вопроса Славинский оторопело вытаращил глаза и даже попятился, пробормотав нечто совершенно невразумительное.
— Я склонен думать, что отлито, — заявил отец, как видно, не обратив внимания на его замешательство. — А воины? Какой точный штрих, какое изумительное соблюдение пропорций! Честное слово, по этому изображению нетрудно представить, как выглядели живые ангуоны, более того, можно определить степень развития не только их ремесел, но даже такой науки, как анатомия. Поистине неограниченны возможности археологии, господа, она заставляет говорить камень и позволяет, подобно аппарату Попова, разговаривать на расстоянии, на расстоянии времени, господа! В этой перекличке веков человечество глубже и полнее познает себя, свое происхождение и развитие…
Я наблюдал за подполковником, и от меня не укрылось, как при этих словах по его губам скользнула усмешка. Отец явно начинал увлекаться. Он действительно забыл о том, где находится; должно быть, виделась ему жадная к знаниям студенческая галерка, восторженно притихшая, покоренная страстным словом ученого-пропагандиста. Именно после подобной лекции молодой профессор социалист Арканов угодил некогда в Шлиссельбургскую крепость… Наверное, поэтому усмехнулся подполковник Гамлер, ведь он тоже присутствовал в университетской аудитории, правда, переодетым. Он тоже искренне аплодировал, кричал восторженно: «Браво, профессор!» А позже, покинув здание университета, докладывал в жандармском управлении о неблагонадежности профессора Арканова.
Напрасно усмехался подполковник: отец, как я хорошо понимаю теперь, не собирался внушать его головорезам идеи марксизма, он просто выигрывал время. Правда, он чуточку увлекся, но ведь он любил свою науку до самозабвения… К тому же и аудитория, судя по всему, уже прошла предварительную подготовку. Надо было видеть, как напряженно застыли физиономии «студентов», когда отец заговорил о сокровищах гробниц и начал приводить многочисленные примеры того, как некие счастливчики становились сказочно богатыми за счет предков, усопших тысячелетия назад. Казалось, подай он знак — и люди Гамлера примутся, сдирая ногти, рыть землю у его ног. Он не подал такого знака, лишь вскользь, как бы между прочим, уронил несколько слов о том, что эта самая ваза, возле которой он стоит, пожалуй, не что иное, как надгробие над могилой какого-нибудь весьма состоятельного служителя храма Благоденствия… Словом, в тот день отряд не выступил в сопки: у многих участников экспедиции вдруг появилась неотложная потребность в починке обуви, а отрядный лекарь был вынужден израсходовать добрую часть касторового масла на внезапно заболевших «заворотом кишок».
Мы покинули «Ласточкино гнездо» лишь поутру, оставив после себя вывороченную с корнем вазу и довольно глубокую яму в том месте, где она покоилась века.
СЛУЧАЙ НА БИВУАКЕ
Экспедиция двигалась по узкому волнистому плато, прижатому сопками к берегу реки. Было раннее утро, и солнце, едва всплывшее над морем, еще не успело осушить росу на траве и орешнике. Оно посылало к нам свои косые лучи, искрило росу разноцветными огоньками и невероятно удлиняло тени. Тени причудливо изгибались, повторяя изгибы холмов, а когда кавалькада прижималась к берегу, срезались, и тогда можно было видеть, как скользят по траве вздрагивающие, машущие руками всадники без голов.
С этого утра как-то сам по себе узаконился порядок движения. Впереди ехал на кауром мерине отец, вслед за ним я на маленькой лохматой лошадке. За моей спиной фыркал, широко раздувая ноздри, огромный с лоснящейся кожей жеребец Гамлера. Несколько поотстав от нашего трио, двигался остальной отряд, попарно или голова в хвост. Если бы не оружие за спинами всадников, не пулеметы, притороченные к седлам нескольких лошадей, то отряд можно было принять за обыкновенную таежную экспедицию. Вот только численность отряда значительно превышала численность доброго десятка таких экспедиций.
Позвякивали котелки о приклады карабинов, слышался храп лошадей и нестройный людской говор. Временами раздавался смех — офицеры рассказывали анекдоты. Они ехали, разбившись на три группы: Славинский, пухлолицый Гарт и обладатель лилового шрама ехали вслед за Гамлером, следующая группа — в середине отряда, а третья замыкала его. Фамилия последнего из первой тройки, по странной случайности, была Шрам. Он возбуждал во мне страх, и я невольно выделял его хриплый голос. Смеялся он тоже неприятно, словно бы искусственно, не смеялся, а как-то хакал:
— И вот я подхожу к ней, ха-ха-ха! Она говорит, ха-ха-ха! — захлебывался Шрам, смакуя что-то грязное. «Чтоб ты пропал», — сердито думал я, с опаской поглядывая на отца, но тот, очевидно, ничего не слышал, ехал, опустив голову, в глубокой задумчивости.
Наконец Шрам угомонился. Моя неказистая на вид лошадка шла, плавно покачиваясь, будто сочувствуя неопытному седоку; полированная кожа седла приятно холодила, и я, беспечно распустив поводья, озирался по сторонам. Наверное, любой мальчишка-горожанин испытывал бы примерно то же, что испытывал я в тот удивительно ласковый день, когда щедро припекало солнце, а сбоку, навстречу нам, несла свои бурливые волны река.
Левый берег реки был значительно положе нашего и перемежался то песчаной лысинкой, то сероватыми валунами. Иногда песок и валуны сменялись низкорослым кустарником, подступающим к самой воде. Река причудливо изгибалась и порой так неожиданно свертывала в сторону, что я, как ни старался, не мог разглядеть, куда исчезала ее блестящая лента: она вдруг обращалась в озеро. Казалось, еще немного, и мы приедем к озеру, но стоило проехать с десяток шагов, и озеро снова развертывалось в реку. Она улыбалась солнечным песчаным берегом или столь же неожиданно хмурилась густыми зарослями тальника. В одном ее месте противоположный берег встретил меня большущей пышнокудрой ветлой. Согнутая в дугу, наверное, в два-три обхвата, ветла нависала над водой и почти доставала своей вершиной до середины реки. Я так загляделся на эту красивую арку, что, когда из орешника с шумом вылетел фазан, я чуть было не свалился с лошади. Хорошо, что отец, оказавшийся рядом, вовремя успел придержать меня.
— Осторожнее, сынок, — сказал он, — эта птица имеет привычку пугать лошадей, особенно петухи.
