отходила от меня.
— Давай попросим, может, отдадут, — приставал я к отцу, — мы назвали бы ее Кэду.
Отец отмахивался, а смуглолицый хозяин, узнав, в чем дело, добродушно посмеивался, говоря, что его дочка Чегрэ, которая приехала к нему погостить из далекого стойбища, будет плакать, если мальчик Клима — так он переиначил на свой лад мое имя — возьмет собаку.
Прибрав посуду на маленьком столе, Чегрэ ушла на улицу и где-то задержалась. В этом не было ничего особенного: не слишком часто приходилось видеть жителям таежного селения столько военных одновременно. Все дворы были запружены гамлеровскими солдатами, которые разводили костры где попало и готовили себе похлебку, предварительно зарезав чью-то телку. Вот, наверное, Чегрэ и засмотрелась на них.
Помню, как приветливо встретила нас Чегрэ, как застенчиво закрылась рукавом, когда отец спросил, как зовут такую красивую девушку. Тоненькая, в полосатом кафтанчике с нашитыми спиральными кружочками, стилизованными изображениями рыбок, птиц и животных, она походила на озорного мальчугана, который нарядился в костюм удэгейской девушки и нарочно суетится возле нас, позванивая медными бляшками подола. Едва мы вошли, как Чегрэ принялась готовить нам ужин, лопоча что-то непонятное.
Между делом Чегрэ починила мою куртку, разорванную во время охоты на куликов, и когда я поблагодарил ее, она энергично замотала головой: дескать, не стоит такая пустячная услуга благодарности. Она поступала по законам таежного гостеприимства: каждый человек в меру своих сил старался помочь другому человеку. Сколько раз потом я убеждался в ценности этого неписаного закона! Бывало, устанешь, продрогнешь на охоте, а набредешь даже на пустую хижину — и к твоим услугам все необходимое: мелко наколотые дрова, спички, а то и добрый кусок копченого мяса. Таежный закон требовал, чтобы, уходя, и ты позаботился о неведомом скитальце, которому могут понадобиться спички, соль или пища: оставь все это в хижине, не забудь.
Большинство обитателей Старожиловки занимались охотой, поэтому подолгу бродили в тайге, жили в ней и хорошо знали ее законы. И вот к этим-то людям мой отец вынужден был привести гамлеровских головорезов.
Вначале все шло сравнительно спокойно: владелец телки, увидев ее зарезанной, казалось, даже не возмутился, лишь поцокал языком и хотел было помочь освежевать ее. Но одной телки карателям показалось мало, они начали ловить кур и тут же у костров ощипывать их. Кто-то, кажется Шрам, обнаружил в одной из хижин бутыль самогона, его немедленно распили, а затем принялись перерывать все хижины подряд… Началась попойка. Меня разбудил крик:
— Манга! Манга!
Кричала Чегрэ. Вскочив со шкуры, я в растерянности заметался по хижине. Хозяина и отца не было, они еще раньше выбежали, а я никак не мог найти выхода и, кажется, тоже, не знаю почему, принялся кричать:
— Манга! Манга!
Когда я наконец выбрался на улицу, набив о косяк изрядную шишку на лбу, то на какое-то мгновение был ослеплен и оглушен: ярко пылала одна из хижин, кто-то колотил по медному тазу и отчаянно ругался, кто-то хохотал диким хохотом. В воздухе летали пух и перья, кружились хлопья сажи. Человек двадцать карателей возбужденно размахивали руками перед кучкой полуодетых таежников. И те и другие, казалось, гримасничали — в общем гаме нельзя было разобрать, что здесь происходит. Как выяснилось позже, смелая Чегрэ попыталась помешать Шраму проникнуть в соседнюю хижину, но тот оттолкнул девушку и швырнул головню в бумажное окно. С криком «А-та-тэ! Гыхы, манга!»[1] Чегрэ вбежала в хижину и выбросила головню на улицу. Каратель все-таки поджег хижину и принялся гоняться за девушкой.
Они выбежали на свет почти одновременно. Шрам был в разорванной рубахе, без фуражки и тяжело дышал. Чегрэ запнулась и упала — Шрам схватил ее и начал заламывать ей руки за спину, хрипло выговаривая:
— Манга? Я покажу тебе мангу!
И тут я увидел своего отца. Даже при свете костра лицо у него было белым. Быстрыми шагами он подошел к ним, поднял плачущую Чегрэ и, ни слова не сказав, повел ее прочь. Наступила внезапная тишина, лишь потрескивала крыша в языках пламени. Шрам пошарил блуждающим взглядом и медленно начал расстегивать кобуру. Я хотел предупредить отца, но не смог даже открыть рта, хотел подбежать к нему, но стоял будто вкопанный и с ужасом смотрел на желтоватые пальцы поручика, скользящие по клапану кобуры. Но тут отец, оставив Чегрэ, обернулся. Кажется, сделалось еще тише.
— Сдайте оружие, мальчишка, или я прикажу вас расстрелять, — негромко, но внятно сказал отец. — Поручик Гарт, возьмите его.
Случилось непонятное: к Шраму подошел отрезвевший Гарт, и тот покорно снял портупею. За этой сценой наблюдал Гамлер. Губы подполковника не кривились.
ПОДАРОК ЧЕГРЭ
Мне навсегда запомнилась жуткая картина: пылающая хижина, мутноглазый Шрам, его желтые пальцы, царапающие кобуру, и безоружный отец перед ним…
Я не мог понять, почему не выстрелил Шрам. Возможно, он хотел лишь попугать отца в отместку за то, что тот назвал его мерзавцем? Или скорее всего сам каратель перетрусил, когда отец с ледяным спокойствием пообещал расстрелять его, будто имея силу и право. Это было ошеломляюще неожиданно, как падение в прорубь. В самом деле, безоружный человек, пленник, и вдруг приказывает одному офицеру арестовать другого, причем на глазах их предводителя. Ведь ясно же, что этот шпак имел какое-то влияние на подполковника. Не знаю, что именно мелькнуло в головах мгновенно отрезвевших карателей, только оба они, и Шрам и Гарт, незамедлительно выполнили приказ отца, как если бы этот приказ отдал сам подполковник. Впрочем, мне было не до размышлений в тот вечер. Уцепившись за руку отца, я изо всех сил тянул его прочь от страшных людей.
— Папка, пойдем домой, папка, пойдем домой… — твердил я прерывающимся голосом до тех пор, пока отец не уступил. Он, мой отец, был очень спокойным в тот вечер, и это спокойствие могло обмануть кого угодно, только не меня. Я видел, как едва приметно вздрагивала у него левая бровь. Наивный, я боялся, что отец не выдержит душевного перенапряжения, сорвется. Нет, он не сорвался.
— Спокойной ночи, подполковник, — сказал он, проходя мимо Гамлера, который стоял, заложив два пальца за борт своей несуразной куртки и невозмутимо наблюдая за тем, как тщетно бросают полуодетые люди песок на горящую хижину. — Надеюсь, вы правильно истолкуете мой поступок и не усмотрите в нем попытки подорвать ваш авторитет?
— Благодарю вас за своевременное вмешательство, — учтиво ответил Гамлер и слегка поклонился. — Спокойной мочи, Андриан Ефимович.
И опять я был поставлен в тупик дерзостью одного и великодушием другого. Что крылось за этими странными отношениями двух непримиримых врагов, что заставляло Гамлера быть таким снисходительным к моему отцу, что придавало силы последнему сохранять за собой право оставаться независимым по отношению к подполковнику контрразведки, предводителю шайки головорезов? Я не мог ответить на эти вопросы, а у отца не было времени для популярных бесед. Едва мы вошли в хижину, в которой уже сидела, забившись в уголок, тоненькая Чегрэ, как он молча лег на шкуру и мгновенно уснул.
Чегрэ убавила огонь керосиновой лампы и, подперев подбородок игрушечными кулачками, уставилась на меня, очевидно, желая спросить о чем-то и не решаясь. Так мы сидели довольно долго, разглядывая друг друга и прислушиваясь к треску, который доносился с улицы: догорала хижина, подожженная Шрамом, и ее никак не могли затушить.
Выражение лица у девушки было таким, будто, испугавшись Шрама, она вскинула свои узенькие, как ниточки, темные бровки, полуоткрыла рот да так и осталась. Румянец или красноватый свет керосиновой лампы, а может быть, и то и другое вместе, придавали ее матовому лицу нежно-розовый оттенок.
