— А ну, катись отсюда!
Все еще сглатывая воздух, Лариса быстро перевернулась на живот и, розовея могучими бедрами, стала задом сползать с печи, не сводя испуганного, точно зачарованного взгляда с забившейся в уголок Вали. Когда Лариса гулко ступила босыми ногами на пол, она опять завопила:
— Сумасшедшая! Психованная! — и торопливо пояснила: — Она и убить может. Она ж и седая недаром.
Ларису успокаивали, поили водой, укладывали спать, но по тону девушек Валя понимала: Ларисе не верили и хотели бы посмеяться над потерпевшим крушение самозваным комендантом, но по привычке еще побаивались ее и, главное, не понимали, что могло произойти на печи.
Уже глубокой ночью на печь пробрались две девушки — машинистка из политотдела и телефонистка — и, тесно прижавшись к сонной Вале, замирая от любопытства, зашептали:
— Что вы не поладили?
— Она чего-нибудь натворила? Или сболтнула?
— Просто… надоели ее упреки. Вот и все.
Большего девчонки не добились и, слегка обиженные, прошлепали на свои топчаны. Валя еще долго не могла заснуть, ругая себя за то, что пусть не друга, но в какой-то степени близкого человека она сделала врагом. Как из Наташки, как из матери. Даже как из той студентки.
13
Сержант Осадчий приходил почти каждое утро, всегда свежевыбритый, в чистом подворотничке, в потертой стеганке и ватных шароварах, в старенькой, но ладной и аккуратной солдатской ушанке. И весь он, собранный, немногословный, казался не бойцом самой опасной профессии — разведчиком, а домовитым, пожалуй, даже прижимистым мужиком, собравшимся в город, на базар.
Лариса его невзлюбила, и сержант сразу заметил это, но не рассердился. Наоборот. Когда он смотрел на нее, его острые маленькие глазки под мохнатыми, нависшими бровями сверкали весело и насмешливо, а под густыми, вислыми усами, в самых уголках всегда плотно сомкнутых губ, теплилась улыбка.
Стоило ему показаться на пороге, степенно снять ушанку и потянуться к кружке, чтобы напиться воды — он всегда пил воду, как только заходил в помещение, — Лариса вскакивала, отодвигала общую кружку и сердито швыряла ему ковшик, из которого девчата умывались. Осадчий брал ковшик, споласкивал и, напившись, обязательно говорил:
— Не-ет, однако, ты, девка, из семейских…
— Привязался, черт косолапый! — Осадчий действительно на ходу слегка выворачивал внутрь ступни ног. — Говорю — крещеная. Православная.
— Семейские тоже крещеные.
— Ладно уж… Проваливай.
— Благодарствую. Провалю. Пойдем, что ли, Валентина Викторовна?
Единственным человеком, который называл Валю по отчеству, был Осадчий. Он объяснял это просто:
— Ты человек не совсем обыкновенный: и ахтерка, и по-немецки знаешь, и так какая-то такая… Ну, словом… — он неопределенно шевелил толстыми крепкими пальцами с темными, но всегда вычищенными ногтями. — Интересная больно. По фамилии тебя звать — вроде бы не доросла еще. Молода, однако. По имени — уважение не то. А с величанием — как-то оно и правильно. Вроде как учительницу или фельдшерицу.
Вале приятно было это уважение человека, которого когда-то на концерте она решила расшевелить, и, сдерживая радость, осторожно возражала:
— Андрей Николаевич, так ведь не я вас учу или лечу, а вы меня.
Осадчий не отвечал. Его скуластое, загорелое на морозе, обветренное лицо было спокойно и невозмутимо.
Из дому они шли на передовую, и всегда разными дорогами. По пути Осадчий давал вводные.
— Снаряд!
Валя ласточкой врезалась в снег. Сержант сурово отмечал:
— Оружие забыла. А может, из-за того снаряда немец вывернется, а оружие под тобой. Выставлять нужно. Охотник и разведчик всегда должны быть готовы к бою, как, к примеру, штык. Или, точнее, кинжал.
Потом шли дальше, и Осадчий спрашивал:
— Что возле шестого дома висело?
Нужно было вначале мысленно уточнить, какой же дом был шестым, а потом уже вспомнить, что возле него висело.
— Плохо, Валентина Викторовна. Глаза имеешь, а видеть не видишь. Главное дело для разведчика и охотника — все примечать.
И Валя честно училась примечать. Теперь каждый встречный человек интересовал ее не только как человек, а еще и как обладатель шинели с подпалиной или без нее, заломленной или приплюснутой ушанки, автомата или винтовки. Потом она научилась сразу отмечать и, главное, запоминать даже пуговицы на хлястиках, качество ремня на оружии. А уж дома, повороты дороги или оврагов как бы фотографировались ею, и снимки эти откладывались в кладовочки памяти. Осадчий был доволен успехами ученицы и учил ее мыслить.
— Кто вперед проехал? — показывал он на дорогу. — Верховой или санный?
Валя рассматривала ослепительно блестевший на весеннем солнце санный след, глубокие следы подков и решительно отвечала:
— Верхового не было.
— Почему?
— Копыта посреди санного следа.
Сержант никогда не хвалил. Он только кивал головой и шел дальше. В районе батальонных тылов и штабов он поворачивал в сторону и возвращался в деревню другой дорогой.
Вначале эти бродяжничества по просыпающемуся, тревожно дышащему лесу, по осевшему снегу полей, по ощутимо холодным, по сравнению с пригорками, оврагам казались Вале бессистемными и непонятными. Больше того, ей даже казалось, что ее нарочно не допускают до передовой, потому что еще не доверяют. Но она сейчас же останавливала себя: ведь почти каждый вечер она уходила на передовую с концертами, и там ей все доверяли.
Но однажды случай приоткрыл ей тайну и их бродяжничества и другие тайны, заставил совсем по- новому взглянуть на армейскую жизнь. Она взглянула, поняла, и с той поры, вероятно, и родился в ней настоящий солдат, потому что до этого случая она нет-нет да и начинала думать о себе, как о не совсем обыкновенном человеке, которому предстоит сделать что-то исключительное. В такие минуты она, не вспоминая о странном, похожем на ненависть, чувстве, что внезапно пробилось в ней после неудачного поиска, все-таки с удовольствием отыскивала в обычных людях смешные стороны (а делать это теперь было легко: Осадчий научил ее наблюдательности) и горделиво думала, что таких сторон у нее нет: ведь себя люди всегда знают хуже, чем других. После этого случая Валя Радионова стала присматриваться к людям совсем по-другому — она старалась угадать, что представляет собой человек, на что он способен, чем он занят.
Это одно из решающих в Валиной жизни событий началось очень обыденно. Она и сержант Осадчий прошли до батальонных тылов, свернули в сторону и двинулись лесом, потом овражком и наконец вышли на опушку перед неширокой, заросшей редким кустарником луговиной. Метелки осота дымчато чернели над зернистым, кое-где подернутым кружевом, но все еще голубоватым снегом. Дышалось здесь легче, чем в лесу. Осадчий, как всегда, остановился на опушке. Наученная сержантом, Валя привычно осмотрела луговину — зигзагами, начиная от ближних предметов к дальним, — отметила вмятины лисьих и заячьих следов, старых, уже почти незаметных, и более свежих — человеческих. Они шли невдалеке от звериных и
