— Не пойду — и точка. Лучше сами двинемся.
Валя не понимала, почему Андрей Николаевич восстал против в общем симпатичного и сейчас очень смущенного паренька. Связист вызвался идти на опасное дело добровольно, он комсомолец, дело свое знает.
— Вид у него не солдатский, — отрезал Осадчий. — Не пойду с таким. Прошляпит.
Вид у связиста был действительно не солдатский: грязная, тронутая варом пилотка с отогнутыми краями, — видно, по ночам грел уши; косо привязанные, тоже в пятнах вара, погоны; сползший на живот брезентовый ремень с подсумком, гранатами и лопаткой в плохоньком чехле; давно не чищенные, хотя еще и новые сапоги.
— Разгильдяй! — сдержанно кипятился Осадчий. — Он и в бою что-нибудь перепутает. У него вон и в шароварах-то один звон…
— Запасное… все, — пробормотал вконец смущенный связист и зарделся.
Осадчий уничтожающе взглянул на него, и связист стал торопливо вытаскивать из карманов мотки проволоки, плоскогубцы, отвертку, изоляционную ленту, винтики, гаечки, какие-то части полевого телефона, карманный нож и еще нечто неопределенное. Смущенный, суетливый, он походил в эту минуту на мальчишку, и, глядя на его богатства, Валя сразу поняла, что связист и в самом деле очень молод.
— Ведь мало ли что в бою может быть, — лепетал он. — Пригодится… Отремонтирую…
Глаза у Осадчего потеплели, под усами легла усмешка, но сказал он все так же сердито:
— Нет, парень, до разведки ты еще не дошел. Подрасти маленько.
У пария покраснели шея и оттопыренные, большие уши. И тут только все трое заметили, что рядом стоит старший лейтенант Кузнецов, как всегда спокойный и слегка насмешливый.
— А кого ж ты возьмешь, Андрей? Время-то не терпит…
— Там, товарищ старший лейтенант, на минометном, есть парень подходящий…
— А он пойдет?
— Я сам договорюсь. А этот за него подежурит. Он ничего, старательный. Только до разведки еще не дорос.
Кузнецов молча кивнул:
— Десять минут.
— Слушаюсь. Пошли.
Втроем они разыскали наблюдательный пункт минометчиков, и Андрей Николаевич с ходу предложил широкоплечему, сумрачному связисту:
— Понимаешь, Женя, дело серьезное, можно сказать, смертельное, а у нас связиста подходящего нет. Может, пойдешь с нами? Я тебя, однако, крепко прошу…
Связист Женя пожевал губами и, не глядя на Осадчего, уточнил:
— К проволоке поползете?
— Ага. К немецкой.
— У меня, понимаешь, автомата нет…
— Достанем. В третьем взводе возьмем, они все равно на прикрытии стоят.
Женя опять что-то прикинул в уме и сумрачно буркнул:
— За меня этот останется? Справится?
Связист хотел было что-то сказать, но Осадчий перебил его:
— Он старательный. Справится.
— Лейтенант знает?
— Старшой или майор прикажет.
Женя погладил небритый подбородок, искоса, быстро взглянул на Валю и решил:
— Ладно. Только я тут сбегаю… Аппарат у меня старенький. У соседа получше.
— Возьмите мой. Новый, — великодушно предложил молоденький связист, но Женя даже не взглянул на него.
Уже когда шли обратно, Осадчий шепнул Вале:
— Это он не за аппаратом. Это он своих предупредить. Все ж таки…
Он деликатно замолк, а потом добавил:
— Я тебя зачем с собой брал? Чтобы, если Женька отказываться начнет, ему бы стыдно стало.
Потом, уже перед самым выдвижением на «ничейную» полосу, вышла вторая заминка: полил такой ливень, что в траншеях сразу захлюпала грязь. Появилась догадка:
— Поиск отложат.
Но майор Онищенко сам прошел по траншее и за ставил начинать выдвижение.
Первыми поползли «слухачи». Глухо, прерывисто шумел дождь, уже вымокшее обмундирование противно прилипало к телу. Мокрые руки, натыкаясь на мокрую холодную траву, дергались, словно от ожога. Потом ко всему привыкли и равнодушно ползли по вздрагивающим от тяжелых капель теплым лужам, огибая воронки и могилы, скользили по неприкрытому травой суглинку.
Иногда Осадчий останавливался и чутко, по-звериному вытягивал шею и раздувал мокрые ноздри. Вале казалось, что он принюхивается. Впрочем, так ей казалось потому, что она и сама беспрерывно принюхивалась. На «ничейной» полосе есть свои устойчивые запахи, которые иногда служат надежными ориентирами: плохо прикрытые трупы, старые уборные, островки намогильных, жирных, одуряюще пахнущих трав. Но в эту ливневую ночь запахи были прибиты, звуки приглушены.
Немцы только, изредка вели огонь из дзотов по заранее отработанным планам, простреливая наиболее вероятные пути подхода противника. Но планы эти давно были изучены, учтены, и поэтому трассирующие пули летели в стороне от разведчиков. Уже перед самыми немецкими траншеями, когда группа обеспечения заняла прежнее место «слухачей», а все остальные свернули на минное поле, Валя вспомнила о девушках из гвардейского полка.
И как раз в это время из-за облаков, сквозь слитный шум дождя пробилось знакомое гудение мотора, проплыло над передовой, удалилось и снова разлилось над головами. И сразу пришел страх: сквозь облака невозможно было увидеть землю, и, значит, летчицы будут бомбить вслепую.
Гудение мотора все усиливалось, ему на подмогу пришла вторая машина, потом третья. Их гул слился и перебил шум дождя. Они летели где-то совсем рядом, над самыми головами, и каждую секунду можно было ожидать нарастающего свиста бомбы, взрыва и — конца. Словно ища поддержки и укрытия, Валя оглянулась и увидела, что в стороне мелькнули и пропали в вышине смазанные дождем трассы, потом донесся ворчливый стук крупнокалиберного пулемета. Вскоре такой же густой стук донесся с другой стороны. Вначале Валя только обозлилась: пулеметчики могли выдать разведчиков. Ведь немцы наверняка услышали ворчание новых, недавно появившихся на передовой пулеметов.
И немцы действительно услышали. Захлопали двери землянок, послышались хриплые спросонья и, главное, от страха голоса:
— Опять рус фанер!
— Даже в дождливое воскресенье им нет покоя.
И тут только Валя вспомнила, что сегодня действительно воскресенье. Дни на фронте не отмечались, считались только часы и числа.
Тучи неожиданно осветились сверху. Их темные, набухшие дождем нижние края косыми космами прижались почти к самой земле.
Валя, конечно, не знала, что летчицы, сориентированные заранее установленными сигналами — трассами крупнокалиберных пулеметов, уточнили район действия. Но уточнить цели они не могли. И эта повешенная ими люстра только показывала им непроницаемую глушь низкого неба.
Люстра догорела, облака снова поднялись вверх, в мокрую темноту. Самолеты гудели, снижаясь все ниже и ниже. В иные минуты казалось, что они вот-вот проедутся колесами по головам и вдавят, как танки, в сырую, еще теплую землю. Нервы в эти минуты бешено напрягались и хотелось что-то делать: ползти, ругаться или просто бежать. Но «слухачи» и связист должны были лежать, молчать и слушать.
Но у немцев нервы сдали. Вначале раздалась одиночная автоматная очередь, и трассы ушли в облака. Потом ударили пулеметы, автоматы, винтовки и, наконец, разъяренно, застучали счетверенные зенитные пушки — эрликоны. Трассы мгновенно впивались в услужливо опустившееся небо и исчезали. Им навстречу полетела первая бомба, полыхнула, и вся немецкая оборона вспыхнула бесчисленными
