— Фрейлейн… — пролепетал Кюн.
Связист Женя вскочил, подмял под себя фельдфебеля и начал заламывать ему руки. Вначале это удалось, но гитлеровец, преодолев боль и оцепенение, стал сопротивляться. Он извивался, хрипел и стонал от напряжения. По всему было видно, что Кюн отличный солдат: сильный, мужественный и отменно натренированный.
Кюн наконец вырвал руку и наотмашь ударил Женю, тот охнул и стал медленно оседать. Кюн уперся ногами в мокрую землю, приподнялся, и Валя поняла, что фельдфебель может натворить бед. Она бросилась на немца и опять повалила его. Женя оправился от удара, и они вдвоем насели на врага.
В этой обстановке проще всего было убить противника, но оба советских бойца почему-то не могли сделать этого, вероятнее всего, потому, что это была рукопашная схватка, в которой применение оружия было как бы нечестным, запрещенным приемом. Видимо, то же самое подсознательное ощущение было и у Кюна, потому что и он не пытался вынуть свой пистолет. Он тоже дрался и боролся только телом.
Наконец Вале удалось опять прижать немца к земле, но в это время Кюн ногами нащупал точку опоры и резким толчком сильных, длинных ног сдвинулся с места. Валя немедленно бросилась на эти ноги и навалилась на них всем телом. Немец затих, по его телу прошла дрожь перенапряжения. Он понял, что не справится с двумя опытными противниками и вдруг закричал безнадежно и громко, как кричат только смертельно раненные животные.
Женя щекой зажал ему рот, но Кюн укусил его и закричал снова. Почти сейчас же над борющимися пролетели стайки автоматных пуль, и вслед за ними появились два немецких солдата. Скользя в грязи, путаясь в мокрой траве, они спешили на помощь и, вероятно, добежали, если бы не Осадчий. Он тоже услышал крик Кюна, увидел бросившихся к нему гитлеровцев и успел дать длинную, с рассеиванием очередь. Оба гитлеровца упали и уже не шевелились.
Кюн слышал эту короткую перестрелку, надежда на помощь придала ему силы, он взбрыкнул ногами, сбросил с них Валю и со всего маху ударил ее в грудь.
Она ощутила только странный, стремительный полет, от которого замерло сердце и сперло дыхание. Потом наступила тишина.
Когда она пришла в себя, Кюна обрабатывали уже двое — Осадчий и связист. Валя попробовала подняться, но охнула и осела: плечо, вся левая часть груди отозвались сильной болью. Тогда она осторожно встала на четвереньки, но сейчас же ткнулась лицом в грязную, истоптанную землю: боль была нестерпимой. Сдержать стон ей не удалось.
Вокруг все так же грохотали разрывы, шипели остывающие на дожде осколки. Тут только Валя поняла, как ей хочется пить. Она, задыхаясь, перевернулась сначала на бок, потом на спину и открыла рот. Но густой дождь стучал по лицу, больно бил по глазам, а в рот не попадал. Это показалось таким обидным, что она чуть не заплакала.
Осадчий и Женя спеленали наконец Кюна поясными ремнями, и Осадчий спросил у Вали:
— Ползти можешь?
Валя попробовала проползти, но у нее ничего не получилось: боль мутила сознание, не хватало воздуха.
— Тогда оставайся и лежи. Мы сейчас этого чуть оттащим, а потом я за тобой приду.
Они торопливо, но сноровисто, как плотники бревно, подхватили Кюна и, сгибаясь, понесли в темноту.
Валя опять перевернулась на спину. Дождь освежал, и дышать стало легче. В немецких траншеях хлюпала грязь, слышались голоса. На мгновение стало страшно. Каждую секунду ее, ослабевшую, могли захватить гитлеровцы. Страх усиливался и, подчиняясь ему, Валя опять попыталась подняться на ноги. Теперь это удалось, и она, согнувшись, сделала один шаг. Боль утихла, и Вале сразу же захотелось побежать вслед за товарищами, но она прежде всего разыскала брошенный во время рукопашной свой автомат, который лежал рядом с немецким, и прихватила их оба — бросить оружие на поле боя она не могла. Забота о нем, уважение к нему стало как бы условным рефлексом. И только устроив оружие на правом плече, она медленно, согнувшись, стараясь не менять положения корпуса, судорожно глотая воздух, пошла к своей передовой.
После паузы опять рвались снаряды и мины, проносились шипящие очереди и осколки, но она брела с упорством обреченной и в то же время с великой надеждой, что ее ничто не тронет.
И ее действительно ничто не тронуло. Вскоре она наткнулась на разведчиков, которые укладывали Кюна в воронку, чтобы идти за Валей. Они ничего ей не сказали, сразу же извлекли Кюна из воронки и поползли к своей передовой, волоча за собой фельдфебеля.
Валя не могла ползти. Она только старалась стать как можно меньше и незаметней, подгибала колени, сутулилась, но все так же, глотая влажный воздух и стараясь не шевелить левой половиной тела, упорно шла вперед.
Осадчий и Женя перевалили бруствер, сдали немца бойцам и сейчас же бросились к Вале. Осадчий подхватил ее, как девчонку, на руки, добежал до траншеи и осторожно передал бойцам. Те почтительно приняли ее и потом снова передали Осадчему. Скользя в траншейной грязи, прижимая к себе Валю, Осадчий свернул в ход сообщения и почти бегом двинулся в тыл, к передовому медицинскому пункту. Задыхаясь, он оправдывался:
— Ты уж прости, Викторовна, нельзя было немца бросать. Никак нельзя. «Язык». Ведь вот что война делает: своего бросаешь, а врага спасаешь.
Перед самым ПМП старший сержант поскользнулся, Валя ткнулась больным плечом в осклизлую стену хода сообщения и потеряла сознание.
8
В передовом полевом госпитале женская палата расположилась в просторной избе с добела отскобленными бревенчатыми стенами. Старенькие койки и топчаны с сенными матрацами были застелены стареньким, но пахуче-чистым бельем. На тумбочках — поставленных друг на друга консервных ящиках — вяли цветы.
Боль улеглась, и Валя успокоилась. В сущности, отделалась она легко: три надломленных ребра и трещина в ключице — вот и все, что смог сделать фельдфебель Кюн. А сам он, доставленный к майору Онищенко, несколько дней рассказывал, чертил и разрисовывал карты — большой участок немецкой обороны предстал перед советским командованием во всей своей детализованной красе. Уже потом, много дней спустя, гвардейцы генерала Баграмяна, руководствуясь этими картами, шли в бой севернее Орла.
Впрочем, об этом Валя Радионова никогда не узнала. В те дни она знала другое. «Язык», который был взят группой захвата, был убит случайной пулей перед самыми нашими траншеями, и Кюн был подлинным оправданием всей операции: смертям разведчиков и летчиц, которые потеряли несколько человек во время сумасшедшей бомбежки. Правда, из той группы, которой руководил Кюн, удалось взять еще одного тяжелораненого солдата, но в «языки» он не годился: его еще выхаживали в госпитале.
Все это Валя узнала от Ларисы, которая прибежала в госпиталь на следующий же день, простоволосая, потная, с побледневшими, ненормальными глазами. Еще ничего не узнав толком, она заплакала, запричитала, а уж потом, странно быстро успокаиваясь, рассказала все новости, которые могла узнать в аховской столовой и от девчат. Когда слезы просохли, Лариса запричитала:
— Ведь что делается, Валька, что делается… Вся дивизия знает, что ты «языка» взяла, а наши-то начальники всех до единого, ну, скажи, кого и близко не было, к орденам представили, а тебе только медаль. Говорят, девчонка. Что она могла сделать? Один Онищенко и заступился. Говорит, если бы вы только знали, что эта девчонка со взрослым мужиком может сделать. А комдив его и обрезал: «Видать, говорит, с тобой уже сделала». Веришь, Валька, майор чуть не заплакал — у него ж как раз душевная трагедия началась. Женился он в прошлый отпуск, а его-то милая возьми с другим и спутайся.
— А ты откуда знаешь? — сердито спросила Валя.
— Так кто же не знает? — глаза Ларисы гневно округлились, но она сразу же опустила их. — Вот он и ходит сейчас такой… не в себе вроде… Тут уж и другие офицеры говорить начали, что неверно это. Одна
