Ящерицей проползая в бурьянах, перебегая ровиками, она сама, на свой страх и риск, давала приказания отбившимся в неразберихе солдатам, кричала на них и подбадривала и ни разу не ошиблась. Происходило это потому, что лишь несколько минут назад она видела то общее поле, которое невидимо не только солдату, но и младшему офицеру, непосредственно ведущему бой. Все ее мысли и действия вытекали как раз из этого общего вида, общей обстановки.
Но чем дольше она занималась несвойственными и непривычными обязанностями, тем быстрее суживалась эта общая картина. Она уже с трудом представляла себе положение бригады, а еще несколько минут спустя — и батальона. Последнее, что осталось в ней от этого огромного общего, была мысль: «Над нами летят немецкие самолеты — почему они не бомбят?».
А самолеты действительно летели со всех сторон, клиньями сходясь над этим участком фронта, но пролетали дальше, в тыл. Что творилось там — Валя не знала. Все усиливающаяся перестрелка заглушала дальние звуки.
Немецкая контратака началась после традиционного артиллерийско-минометного налета, который проредил и без того редкие батальонные цепи. Раненые торопливо и озабоченно отползали в воронки и лощинки. Но уже через несколько минут на их места и с их оружием встали танкисты в синих комбинезонах — оказывается, начальник политотдела собрал всех, кто находился в тылу и мог драться, и выслал на помощь Прохорову.
Еще не все осколки и ошметки упали на землю, а немцы уже поднялись в контратаку. Поднялись дружно решительно — все поле, сколько его охватывал глаз, ожило, приподнялось и, вспыхивая, кажется, миллионами автоматных очередей, пошло вперед. Но почти сейчас же из глубины ударили артиллерия и «катюши» — видно, за действиями противника следил какой-то сильный духом, уверенно держащий в своих руках управление командир. Он не дал противнику продвинуться, и немцы залегли.
Они лежали долго, и за эти минуты ошеломленная гибелью танков пехота начала приходить в себя. Все чаще к Прохорову прибегали связные командиров с просьбами разрешить несколько улучшить позиции, но комбат запрещал это делать.
— Не время.
Потом к нему вместе со связистами стали подползать артиллерийские и минометные командиры, и в тот момент, когда уже посеченные осколками, опаленные огнем деревья на опушках обоих лесочков зашевелились и местами даже свалились, приполз и авиационный офицер в праздничной, с голубым околышем фуражке, с блестящей золотой «капустой». Он был запылен, грязен, на скуле запеклась кровь, но фуражка у него сияла, и на ней не было ни травинки.
— Ну, гвардии капитан, — еще не отдышавшись, предложил авиационный офицер. — Давай цели. Сейчас штурмовиков вызову.
— А ты сам смотри, — сурово, но с той скрытой и теплой насмешкой, с какой разговаривают сильные мужчины с понравившимися им такими же мужчинами, сказал Прохоров. — Как следует посмотри. — И приказал Вале: — Сбегай, сержант, прикажи второй роте: как только дадут трехминутный налет на ее участке, пусть выдвигается вперед. — И сейчас же, не спрашивая согласия, приказал одному артиллерийскому офицеру: — Дай-ка сосредоточенный вот сюда.
Прохоров показал рукой вначале на карту, а потом на местность.
Когда Валя сползала во вторую роту, данные были готовы, и на залегшую немецкую пехоту обрушились тяжелые снаряды. Рота незамедлительно продвинулась вперед и заняла очень удобный для обороны, отлично замаскированный и потому ранее незамеченный ход сообщения.
Прохоров в это время договорился с другим артиллеристом, и другая рота под прикрытием огня заняла более выгодные позиции.
Немцы все лежали. Авиационный офицер с тревогой следил за опушками лесков.
— То танки или не танки? Вот что главное, — озабоченно шептал он и кричал в услужливо подставленный радистом микрофон: — Уточняю, уточняю! Еще минуту.
Рядом грохнул снаряд, офицер одной рукой схватился за фуражку, а второй прижал микрофон ко рту и присел. Уже на корточках он прокричал:
— Сами слышите, что тут делается!
Это, кажется, успокоило его далеких начальников.
Еще через несколько минут позади батальона, между догоравших, дурно пахнувших «дылд», заметались стремительные, сердито подвывающие машины. Они оставляли пушки и боеприпасы и уходили в тыл.
Провожая их взглядами, пехотинцы, оправдывая давнюю и теперь ненужную зависть, говорили:
— Ото машины так машины.
— Что и говорить — на автомобили они мастера. А с танками пшик получается.
И обида на далекую Америку как-то притухла, смазалась.
Десятки, сотни мелких и мельчайших причин влияли на моральное состояние пехотинцев, и предстоящая контратака уже не казалась губительной. Противник потерял главное — время, наверстать которое он уже не мог.
Но для Вали важны были не эти десятки и сотни причин. Она видела, что Прохоров все надежней и верней держит в своих руках нити управления и очень умело ими пользуется, все улучшая и улучшая до сих пор почти безнадежное положение батальона. И то, что к нему на помощь прибывали новые боевые средства, которые он тут же использовал для общего улучшения положения, только усиливало в ней благоговейное отношение к гвардии капитану. Не к самому Прохорову, как бы он ни нравился ей сам по себе, а именно к офицеру, командиру, комбату.
Все более захватываемая этим чувством, Валя даже не испугалась, когда на опушке правого леска повалились выбежавшие вперед деревья-подростки и над ними выросли приземистые туши «пантер». Прохоров сузил глаза, лицо у него стало властным и гордым. Он негромко скомандовал:
— Приготовиться.
И все поняли эту его команду как нужно: вразнобой, торопливо передавали данные артиллеристы, связные промчались к своим подразделениям, и авиационный офицер, надвинув блестящий козырек на глаза, словно броней защищаясь от окружающего, пронзительно кричал в микрофон:
— Квадрат тридцать четыре двенадцать, первый и чуточку четвертого — коробочки. Дайте жизни!
Окончательно уточнив задание и приняв ответ, авиационный офицер выпрямился, лихо сдвинул на затылок свою блестевшую на еще высоком солнце, украшенную золотом и лаком фуражку и горделиво сообщил:
— Порядочек, гвардии капитан! Сейчас дадут жизни. Сразу двумя эскадрильями. — И застенчиво попросил: — У тебя гранатой разжиться нельзя?
Прохоров вскинул голову и с неудовольствием посмотрел на все еще белесое, перекаленное небо, словно разыскивая эти две эскадрильи:
— Это все хорошо. Но ты мне скажи, куда фрицевские летуны делись? Все в тыл тянут. Они нам жизни дадут. — Он помолчал и добавил: — Гранаты в ящике.
Авиационный офицер тоже посмотрел в небо, поправил фуражку и пожал плечами:
— Там свои наводчики сидят — вызовут «ястребков». А вообще-то странно… Противотанковых нету?..
— Темнишь? Ну, ладно… Противотанковых тебе не потребуется.
Валя слышала этот разговор и поняла: чем быстрее суживается ее кругозор, ограничиваясь только судьбой батальона, тем надежней расширяется кругозор комбата. Он думает уже не только об этом участке, но и о том, что делается вокруг. И хотя, в сущности, это было совершенно правильно и нормально, это тоже умилило Валю и укрепило в ней веру в Прохорова.
Еще никто не понимал, почему в бою наступила эта довольно затяжная пауза, но уже все ощущали ее и начинали беспокоиться: за тишиной на фронте всегда таится каверза противника.
В сложных военных расчетах, оценках общей обстановки, консультациях с соседями и вышестоящим командованием наступил наконец перелом. Все было взвешено, оценено, и гитлеровские генералы приняли решение: контратаку продолжить.
Минуты бездействия использовали не только советские войска — их использовал и противник.
