Сбитые со своих позиций, потрепанные и частично деморализованные части были приведены в порядок. Орудия встали на новые места, их наблюдательные пункты выдвинулись вперед, и военная машина, после летучего ремонта, опять была готова к действию. Все по единому сигналу грохнуло сразу: и огневые налеты, яростные и точные, и прицельный огонь отдельных минометных батарей и орудий прямой наводки, и массированный налет авиации, которую тут же перехватили «ястребки» и затеяли в небе стремительную кутерьму.
Наконец из лесочков вышли танки.
Это были не американские «дылды», рассчитанные на трусливого и неопытного противника. Это шли машины, созданные умными и злыми конструкторами, прекрасно понимающими особенности войны и того, с кем придется сражаться их детищам. Низкие, угловатые, с широкими лязгающими гусеницами и вытянутой вперед, в душу заглядывающей, пушкой, они помчались по полю, то скрываясь в складках местности и между нечастыми кустарниками, то снова появляясь на открытых местах.
Проскочив залегшую пехоту, они приостанавливали свой бег, щупали воздух чуткими орудиями и выплевывали сгустки огня. Потом юлили в сторону и снова выпрямляли движение.
В этих издалека кажущихся мягкими, вкрадчивыми движениях машин было что-то хищное, кошачье. Недаром немцы назвали их «пантерами». Чуть отставая от них, ползли квадратные обрубленные «тигры», а между ними метались более легкие, но все-таки мощные машины.
Над минометными окопчиками, в которых расположился командный пункт батальона, воздух стал плотным и звенящим — в обоих направлениях летели снаряды. И несмотря на то что на броне приближающихся танков вспыхивали попадания — они все равно уверенно шли вперед и стреляли. Стреляли по тем самым пушкам, которые скрылись меж сладко чадящими «дылдами». Оглядываясь и невольно сравнивая машины, Валя не могла не подумать о гитлеровских танках: «Вот это машины». И на сердце от этого стало муторно.
Экипажи этих могучих машин были составлены из опытных людей. Но люди эти уже не верили в полную победу, а только спасались от ответственности за преступления. Поэтому подсознательно они не стремились прорваться слишком далеко. Их внутренняя цель была куда скромней — сбить врага и снова захватить утраченные рубежи, чтобы отсидеться за ними до тех пор, пока русские не изойдут кровью. Это состояние, никем не высказанное и даже не продуманное, но все равно живущее в немецких танкистах, не позволяло им шире взглянуть на сражение и заметить, что кроме противотанковых пушек, прилепившихся у догорающих «дылд», как у дополнительных щитов, далеко от устья долины в небо ползут тяжелые шлейфы пыли, над которыми беспрерывно снуют самолеты. Немецкие танкисты и их командиры были захвачены только одним стремлением — восстановить положение, и поэтому, не экономя снарядов, вели огонь по пушкам, громя своего главного врага, и не смотрели дальше.
Валя да и другие бойцы и командиры видели эти шлейфы, снующие над ними самолеты, но тоже не придавали им особого значения. Объять все поле боя, все это огромное сражение они не могли потому, что в душе у них была только одна цель — во что бы то ни стало удержаться, не отступить. О движении вперед, о наступлении не то что никто не думал, а просто не верил в него: слишком уж могуча была немецкая контратака.
Гвардии капитан Прохоров отдал последнее приказание: «Стоять насмерть», глубже надвинул каску, проверил, запасной диск и разложил перед собой гранаты. Потом внимательно осмотрел свое окружение и приказал артиллеристам:
— Рассредоточьтесь маленько.
И те, испуганно и торопливо, перебрались в другие окопы. Только после этого, оставшись наедине со своими разведчиками и связистами, комбат доверительно улыбнулся и очень просто сообщил:
— Вот тут, товарищи, и начинается последнее. Кто б ни побежал — стреляйте. Я побегу — меня стреляйте.
И повернулся к наступающему противнику.
И странно, до этой минуты грохот разрывов мешал сосредоточиться, все глушил и пригибал. А после этих слов все было отрезано и очищено. Теперь ни у кого не оставалось сомнений в собственной смерти, вернее, даже не смерти — о смерти солдат старается не думать, — а о собственном небытии. Причем небытие это наступило сейчас же, здесь же, в этих самых глубоких минометных колодцах — окопах, соединенных отличными, прикрытыми сетками ходами сообщения. Ничто уже не существовало на свете: ни солнце, ни травы, ни люди, ни далекие дома, ни даже страна. Оставалась только Родина, сузившаяся до самого маленького предела, и невесомый, нечеловеческий человек, весь подавшийся навстречу врагу и, значит, смерти. Но смерти никто не видел, и, значит, ее не было.
Было небытие.
Только общими усилиями оставшихся в живых можно было восстановить общую картину этого боя, но деталей его и перипетий так никто и не установил.
Иногда окружающее словно вспыхивало, и сознание отмечало совершенно неважные детали: перебегающего панцирника, у которого за пазухой гремели сплющенные о панцирь автоматные пули, но какой он был — раненый или здоровый, молодой или старый, — сознание не отмечало; внезапно взорвавшийся танк, от которого плавно отделилась похожая на черепаший панцирь башня и полетела вверх, но где она упала, сознание не отмечало; предсмертное дерганье ноги в кирзовом, начищенном ворванью сапоге, с аккуратными самодельными подковками на каблуке и носке, но лица и даже имени умирающего память не отмечала.
Валя помнила, что она стреляла в приближающихся и тоже стреляющих немцев, видела их потные, смазанные расстоянием, перекошенные от напряжения лица, а потом, когда два танка подошли совсем близко к командному пункту, она и Геннадий Страхов сделали связки из противотанковых гранат — причем Валя успела отметить, что трофейный ярко-алый телефонный кабель, которыми связывались гранаты, был очень наряден, — и поползли навстречу ровно и красиво приближающейся машине.
Валя отчетливо помнила и ужас, который она пережила оттого, что поняла: бросить тяжеленную связку гранат по-мужски, из-за плеча она не сможет — не хватит сил и сноровки. Тогда она поднялась на колени, выползла на свежий бруствер окопчика и толкнула связку, как толкала когда-то на школьных соревнованиях тяжелое чугунное ядро. Не ожидая взрыва, она опрокинулась на спину, перевернулась и, изо всех сил работая руками и ногами, помогая им, кажется, зубами — она некоторое время ощущала боль в скулах, — поползла прочь.
Рванул взрыв, за ним второй — свою связку метнул Геннадий.
Но в этот день она больше не видела ни его, ни «пантер», потому что, когда свалилась в ход сообщения и побежала к командному пункту, к Прохорову, она увидела, что гвардии капитан стоит к ней вполоборота, удобно привалившись к стенке окопа, и неестественно спокойно, почти улыбаясь (она не догадалась, что он просто прищуривает один глаз, чтобы целиться), ведет огонь. А метрах в пятидесяти от него, сползая с небольшого бугорка, в капитана целится танковая пушка — самого танка Валя не видела. Видела только пушку, ее черное, кричащее жерло и сразу, чутьем, поняла, что капитана сейчас убьют.
Как при вспышке, она ощутила, что с его смертью придет смерть и другим: ведь не кто иной, а именно он был средоточием жидкой обороны, он, по ее понятию, держал в своих руках смерти — и своих и врагов.
Не раздумывая, она диким, рысьим прыжком рванулась вперед и повалила Прохорова.
Когда они еще падали, в срезе бруствера разорвался снаряд. Часть осколков косо полетела вниз. Но Валя не слышала ни взрыва, ни боли.
Вместе со вспышкой света пришла глухая темнота.
9
Иногда темнота пронизывалась острыми вспышками света, который медленно гас в затылке. Тогда наступало необыкновенное, теплое и ласковое небытие.
Валя Радионова плавала в нем, окруженная сиреневыми сумерками, и сталкивалась с Осадчим, Виктором, майором Онищенко и озлобленным, с перекошенным от гнева лицом Прохоровым. Когда на нее
