— Ищите его, ищите!
— Приметы! — кричал Бартоломеус. — Рыжий кафтан и почтенные седины!
И все принялись его искать — почтенного господина в рыжем кафтане и с седыми бакенбардами.
Но его нигде не было. Не было — и все!
— Эй, ты! Не видал тут такого… очень почтенного господина в рыжем кафтане? — спросила Марион мальчишку, свесившего с сука босые ноги. — Его зовут господин Фаульман.
— Не-е, — почесал мальчишка рыжие вихры. — Но вообще-то..
— Да?..
— Вообще-то меня зовут не Фауль…
Остолбенев, Марион медленно подняла глаза на сук.
— …Не Фауль, а просто Пауль, — закончил мальчишка, улыбнувшись.
Итак, все свершилось благополучно. Правда, господин Фаульман оказался совсем не господином Фаульманом, и даже не Фаулем. А просто Паулем. Но тем не менее все страшно радовались. Обнимали вихрастого мальчишку, трепали его по рыжей шевелюре, совали ему в рот всякие лакомства, произносили по три раза торжественные и не торжественные речи — в общем, вели себя так, будто сто лет искали и наконец нашли невесть куда пропавшего братишку или сынишку.
Не забыли, конечно, и про котят — детей мельника: те тоже получили по красной конфете. И вскоре на пеньке сидели, лупая глазенками, белобрысые двойняшки Мари и Йоханнес.
Такое нужно было отпраздновать. Снова развели костер, зажарили пару жирных селезней и гору маслят и опят. Уселись под развесистым дубом, устроили пир на весь мир. Естественно, без арабской соли, та давно уже кончилась.
Пировали долго. Весело и от души. И прости их, господи: про главный вопрос, который давным-давно собирались задать Фаулю, вспомнили только после четвертой порции жареных маслят.
Зато вспомнили сразу все. Вдруг хором замолчали. А потом, махая руками и перебивая друг друга, заорали:
— Ну что, что, что, что сказал тебе граф той ночью, когда хотел тебя бросить в реку? Что сказал он тебе про графа Эдельмута? Говори, не молчи, отвечай!
Пауль долго чесал в затылке… Так долго, что рыжих вихров стало вдвое больше.
А окружающие похолодели. Забыл. Неужто забыл?
— Вообще-то…
— …!
— Вообще-то, — замигали рыжие ресницы, — он мне ничего такого и не сказал.
— …?!
— Только пропел песенку. Вот она.
Тут Пауль насупил веснушчатый лоб, сложил губы трубочкой и тоненько прогнусавил:
Некоторое время у костра царило молчание.
— Это все? — уточнил Бартоломеус. — Эта вся ценная информация, которую сообщил тебе граф на вопрос «куда вы запрятали графа Эдельмута»?
— Вся, — кивнула рыжая шевелюра.
Снова молчание.
— Что ж, — со значением поднял брови Бартоломеус. — Что ж, теперь нам доподлинно известно следующее: граф Эдельмут был превращен в птицу — и эта птица «томится в темнице». Есть еще какие-то соображения? Догадки?.. Домыслы?..
Нет, других догадок не нашлось. Так же как домыслов и соображений. Все недогадливо и несообразительно дожевывали четвертую порцию грибов. Одна Эвелина о чем-то задумалась.
— «Грустная птица»… — шептала она, напряженно глядя на огонь, — «грустная птица»…
Сердце Бартоломеуса защемило от жалости.
— Ваше сиятельство не должны унывать. Нет-нет, ни в коем случае. А наоборот — радоваться! Ведь известно: лучше знать что-то, чем ничего. Господь милостив, и…
— «Грустная птица»… — снова пробормотала Эвелина, не отрывая тревожного взгляда от огня. — Откуда-то мне это знакомо… Только вот откуда?
Она порывисто закрыла лицо руками.
—…и даже существует такая пословица: — вспомнил Бартоломеус, — э-э… как же это…
— «Грустная птица»… Может, это из какой-то песенки?
— Нет… а, вот: «Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь» …Ваше сиятельство что-то сказали?
— Я знаю! — вдруг просияла девочка. — Я знаю, из какой это песенки!
Тут и Марион вспомнила. Помогло слово «театр», слетевшее с уст счастливой Эвелины.
— Ах ты, Пресвятая Дева, — в волнении вскочила Марион с места. — Ну конечно же!
В землю были воткнуты хворостинки, обозначавшие край театрального фургона. На «сцену» вышли два «артиста», поклонились и наскоро разыграли сцену с похоронами «святой Эвелины».
Бартоломеус взирал с любопытством. Вилли Швайн глядел исподлобья. Малыши хлопали в ладоши. А Пауль просто с обожанием смотрел, как славно отплясывала его хозяйка, «хлопая крыльями» и изображая графа-орла:
Непросвещенные были наконец просвещены: и про театральную труппу, и про «святую Эвелину», и про «гордого орла» с подрезанными крыльями…
Все оказалось на удивление просто. Можно было догадаться с самого начала.
— Ба! Как же я не догадался с самого начала! — удивлялся Бартоломеус. — Как же сразу всего не понял! Дубовая голова — одно слово. Ведь золотой орел на черном поле — геральдический знак графа Эдельмута!
И вправду, если подумать: в кого мог превратить злодей-насмешник своего сиятельного врага, как не в символ его же аристократического положения — красующегося на графском знамени гордого орла?
— Все сложное на самом деле просто, — подвел итог Бартоломеус, во второй раз затаптывая костер, — если только взглянуть с другого боку.
Итак, стало известно, что злодей граф Шлавино превратил достойного графа Эдельмута в некоего орла, в настоящее время «томящегося в темнице».
И тут все стали сыпать догадками, домыслами и соображениями.
Что есть для птицы — темница?
Клетка.
А где граф мог хранить клетку с орлом?
— В замке Наводе ее нет, — отрезал Вилли Швайн.
— В замке Нахолме — тоже, — молвил Бартоломеус.
Где же в таком случае граф мог хранить орла? — спросили все друг друга, лес и небо над
