просунулась паучья лапа.
Вторая…
Третья…
Чтобы вытащить меч, ему пришлось отпустить дверь.
И весь паук тут же вывалился наружу.
Некоторое время он стоял на длинных ногах, покачиваясь — как будто в сомнении.
Сжав в одной руке меч, в другой факел, Бартоломеус ждал. Именно в эти, ощущавшиеся долгими, мгновения, он сделал еще одно открытие, не придавшее ему ни мужества, ни радости: графа Эдельмута в камере не было.
Ушел?.. Спрятался на лестнице за дверью?..
Размышлять на эту тему было некогда. Вдоволь покачавшись на стройных ножках, паук — тяп-тяп, тяп-тяп — решительно затяпал в его сторону.
Крупные капли пота выступили на лице Бартоломеуса, в ушах громко застучало. Уперевшись ногами в пол, он выставил вперед меч.
Но паук, не глядя, прошел мимо.
Он остановился рядом с жаровней. Остановился и уставился на пол. Туда, где меж осколков разбитого бокала неподвижно замерла зеленая ящерица.
Покачиваясь на длинных лапах, паук заинтересованно смотрел на ящерицу. Но вот — тяп-тяп… — передвинулся. И ящерица, словно очнувшись — цык-цык-цык-цык-цык… — дала отчаянного стрекача.
Погоня, развернувшаяся на глазах Бартоломеуса, напоминала деревенскую игру с кожаным мячом.
Тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык…
Тяп-тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык-цык…
Позабыв про Бартоломеуса, два чуда природы гоняли по лаборатории. Впоследствии он часто оправдывался перед самим собой, что не сразу понял, в чем дело. Что в смятенных чувствах не сразу связал осколки венецианского стекла на полу с графином вина, в котором Шлавино две недели назад растворил одну из своих конфет. «…Смеха ради я бросил в вино конфету, превращающую в ящерицу. Кто выпьет, удостоится чести стать моим геральдическим украшением. Ха-ха…»
Цык-цык-цык-цык… — старалось геральдическое украшение, улепетывая со всех лап.
Паук кинулся следом еще быстрее, обогнал, развернулся…
Цык-цык… — попыталась ящерица снова удрать.
Холод пронизал Бартоломеуса с головы до пят.
— Стой! — вскричал он, вдруг разом все уразумев. Подскочил к чудовищу и взмахнул мечом.
Но был поздно. Паук подхватил ящерицу передними лапами и ловко, как деликатес, сунул в свою разверзнутую собачью пасть.
Хрррысть!.. Хрррысть!.. — хрустнули хрупкие косточки бедного графа Эдельмута. Ящерица исчезла в пасти у чудовища.
Собачья голова еще жевала, а одна из восьми паучьих лап уже отлетела в сторону.
Вторая!..
Третья!..
Все, что мог сделать Бартоломеус, коривший себя за промедление, это рубить в отчаянии и без остановки. Рубить, не обращая внимания на черные паучьи лапы, сдиравшие с него одежду вместе с кожей, царапавшие его по лицу, пытавшиеся вырвать у него из рук меч.
А паук был силен. Пяти оставшихся лап было достаточно, чтобы ухватить противника, как куклу, и медленно, но верно тащить в одном направлении — к собачьей пасти, усеянной острыми зубами.
Еще две мохнатые лапы отлетели в сторону. Паук повалился набок, обнимая противника. Не удержавшись, Бартоломеус упал сверху на мерзкое создание.
Лапы сжались сильнее.
Чувствуя, что задыхается, он из последних сил взмахнул мечом. Меч погрузился в незащищенный иглами живот чудовища.
Да там и остался. Страшная боль пронзила правую руку Бартоломеуса.
Паук задергался, собачья голова завыла.
Чудовище было смертельно ранено, но лапы не отпускали добычу. Они сжимали то сильнее, то слабее, но вырваться не давали. К тому же Бартоломеус чувствовал, что быстро слабеет от потери крови. Кровь так и хлестала из прокушенной правой руки.
Сколько они так копошились — он и чудовище — в объятиях друг друга, он не мог потом вспомнить. Чудовище умирало, не разжимая железных объятий. Бартоломеус умирал, уже не в силах пошевелиться. Глаза застилал кровавый туман, он проваливался куда-то в небытие, и уже, кажется, насовсем…
Из небытия его вытащили чьи-то сильные руки. Отцепив паучьи лапы, почти переставшие дергаться, спаситель оттащил раненого в сторону и принялся что-то выделывать с раненой рукой.
Уже скоро Бартоломеус почувствовал, что рука больше не кровоточила.
— Пить… — попросил он. Голос был слаб против воли.
Ппык!.. — ответила фляга. В рот полилась вода.
Уже несколько мгновений спустя Бартоломеус почувствовал себя воскресшим.
— Кто ты, мой ангел-спаситель? — прошептал он, пытаясь разглядеть во тьме черты лица незнакомца.
«Ангел-спаситель» наклонился, приблизив лицо. Блики от пламени факела скользнули по глазкам- щелкам, по толстым щекам, по выпачканным свежей кровью пухлым губам, по белоснежным клыкам…
Упырь!
Жирный вампир стоял на коленях перед Бартоломеусом с флягой в руке.
— Клянусь моей бабушкой, — шептал толстяк, приблизившись вплотную к смертельно бледному «спасенному», — клянусь моей бабушкой: пью кровь только по самой надобности. Ну, что я — душегуб, что ли? Стыдно сказать: разжирел, как боров на убой, старею на глазах, эликсир молодости и тот не помог! А тут… думаю, как не попробовать, раз сама течет? Тебе эта кровь больше не понадобится, а меня омолодит, ясно, лет на пяток-другой. Стройность обрету. Послушай, Безголовый, я ж тебе рану-то перевязал. — Он тронул Бартоломеуса за плечо. — Все крепко. Ничего плохого тебе не хочу. Веришь?
Будь Бартоломеус в силах улыбаться, он бы улыбнулся.
— Поверю, если жив останусь, — пообещал он. И попробовал подняться. — Ау-у-у! — Страшная боль пронзила бок. В глазах потемнело. Он повалился навзничь.
— Браток, у тебя, кажись, ребра переломаны, — высказал предположение Упырь. — Ты вот что, ты лежи, браток. Я сейчас людей позову Только уговор: я уйду, а ты — никому про потайной ход.
— Какой такой ход?
— Ну, тот, что в соседней каморке. Через который мы с Шлавино проползли. Темная ему память!
— Иди, — кивнул Бартоломеус.
Некоторое время спустя у входа в подземную лабораторию раздался зычный крик:
— Убива-а-юу-у-ут!.. Люди-и-и!.. Убива-а-юу-у-ут! А-а-а-а-а-а!..
Далее Упырь жирным колобком скатился вниз. Сиганул мимо Бартоломеуса в каморку с гомункулюсами. Шур-шур, — зашебуршало там. И стихло.
На лестнице послышались голоса. Заметались по стене блики от факелов. Фукс и Вольф спускались в подземелье, выставив вперед топоры.
«А все-таки я убил его сам, — подумал Бартоломеус, закрывая глаза. — Склянка не была разбита…»
Глава 7
