— Кошка съела, — мрачно пошутил Щеголев.
— Военная тайна? — съязвила Надя.
— Да! — еще мрачнее сказал Щеголев. — И всяким штатским ее не положено знать.
— Глупости какие-то! — Слова Щеголева насчет штатских задели ее, и она сделала ладонью перед лицом такой жест, как если бы она отбила от лица что-то летевшее в него — мячик, палочку или майского жука.
Надя, чтобы подчеркнуть пренебрежение к этим глупостям, отвернулась от Щеголева, и Ардатов увидел, что ее глаза горят возмущением, и так как Надя стояла отвернувшись, некоторое время и не знала, что он смотрит на нее, он разглядел, какие у нее прекрасные глаза — громадные, чуть удлиненные к вискам, темно-серые, потемневшие сейчас от гнева еще больше, отчего ослепительно белые белки казались еще белее. А может, они были такие ослепительные, потому что промылись слезами.
Он сумасшедше — совсем не к месту, не ко времени, подумал, как им — ей и Щеголеву, было бы, наверное, великолепно, если бы не было войны, если бы они встретились в каком-то городе, если бы они гуляли вечерами на набережной или катались на лодке, или загорали на пляже, или ходили бы в кино, или бы делали еще что-то, что в их возрасте делают юноши и девушки, когда жизнь у них идет по- человечески.
Он подумал, что они, конечно бы, друг друга бы и обижали, ссорились бы, потому что оба были ершистыми, потому что оба не желали, чтобы ими кто-то командовал, даже тот, кого любишь, но потом бы, конечно, они бы все больше тосковали друг по другу, все больше каждый из них уступал бы, и им бы было очень хорошо и вдвоем и и среди людей.
Ардатов даже увидел на секунду, как они едут в переполненном трамвае — рослый, ладный Щеголев, держась за верхний поручень, отгораживает Надю от толчков, а она, принимая это как бы между прочим, счастлива, что он делает это для нее, и незаметно поглядывает, видят ли все это девушки в трамвае. Девушки, конечно, видят, и от этого Надя чувствует себя еще счастливей.
Надя резко обернулась к Щеголеву.
— А вот и не штатские!
Щеголев ответил мягче, уже улыбаясь:
— А вот и штатские!
— А вот и нет! — сердито возразила Надя. — Мы зачислены. Мы — как все здесь!
— А вот и нет, — улыбнулся Щеголев.
— А вот и да!
— А вот и нет… Хотя у нас и нет пакли, но…
— Какой вы гадкий! — заявила Надя, едва переводя дыхание. — А… а еще… а еще командир!
Она отвернулась от Щеголева, снова вскинула винтовку на бруствер и примериваясь, как она будет стрелять, стала водить стволом в стороны, перезаряжать, клацая затвором, но вдруг отложила винтовку и побежала к Ардатову.
— Товарищ капитан! Константин Константинович! Это, это… — она показала на что-то на ничьей земле. — Это вам… нам не понадобится? Но как достать?
Ардатов, наведя бинокль туда, куда показывала Надя, обомлел: в сотне метров от траншеи, чуть наискось от того места, где все они были, тускло поблескивал вороненый ствол противотанкового ружья.
Ошибиться было невозможно — ружье прикладом упало в окоп, задрав под углом к небу квадратный дульный тормоз.
«Надо быстрей! Надо быстрей, пока еще не очень видно, пока их слепит солнце, через минуту будет поздно! — быстро сказал он себе. — Разведбат и батальон танков! Черт! Но хоть одно!»
Он сунул Тырнову бинокль, сдернув его с шеи, бросил Наде: «Спасибо, — и Щеголеву, — останешься за меня! Всем замереть, не привлекать внимания немцев!» — и побежал по траншее с тем, чтобы вылезти как раз напротив ружья, на ходу застегивая ремень потуже, сдвигая кобуру на спину и глубже натягивая пилотку.
Ползти в полыни было неловко — ничего не просматривалось в двух шагах, и сухие листья, веточки, пыльца набивались Ардатову в рукава и за шиворот, но зато немцы пока его не видели. Он полз некоторое время, не поднимая головы, прикидывая, сколько же осталось метров за ним, и выполз почти точно к первому брошенному окопчику, который он наметил себе, как ориентир. Не спускаясь в него, а только заглянув и ничего не увидев, Ардатов чуть передохнул.
Здесь, рядом с брошенным окопом, всего в каких-то сорока метрах от своих, он вдруг почувствовал, как он страшно беззащитен. А что он один и вправду мог сделать, когда полз на брюхе, спиной кверху, полуслепой оттого, что в глаза ему уже насыпалось всякой пыли и он должен был их держать почти все время закрытыми?
Подождав, пока сердце перестанет колотиться, Ардатов вынул пистолет и поставил его на боевой взвод.
— Не могу же я вернуться! — сказал он себе и всем божьим коровкам, которые ползали у него под самым носом, занятые своими делами, и которым, конечно, было наплевать на него самого, на ПТР и на немцев, на эту проклятую войну и вообще на все на белом свете, кроме того, что было рядом с ними. На секунду Ардатов позавидовал этим козявкам, но он сразу же себе повторил:
— Нет, нет, нет! Только вперед! Разведбат и батальон танков!..
Он сказал так, потому что представил, как он возвращается с пустыми руками и как на него смотрят Тырнов, Щеголев и все остальные, в том числе эта девочка Надя, которая, видите ли, пришла, первое: защищать себя и, второе: помочь армии защищать Родину!
Когда немцы его заметили, до ружья оставалось ползти всего ничего. Немцы стреляли опять лениво и недружно, наверное, он для них был слишком ничтожной целью, наверное, они стреляли, переговариваясь друг с другом и смеясь, что не попадают, но из пулеметов они по нему не стреляли — не хотели раскрывать пулеметные точки.
Пули посвистывали — фить-фить-фить! — над ним и рядом с ним, а те, которые врезались в землю, зловеще чпокали — чпок-чпок-чпок! — но он полз и полз, быстро дыша и уже не приподнимая головы. Но вдруг за его спиной часто-часто, как бы торопясь, захлопали винтовочные выстрелы.
«С чего бы? — подумал он. — Прикрывают меня? Ах, дьявол, снайпер! — вспомнил он и похолодел весь. — Ну брат, влип ты…»
В окопе, где было ружье, куда он, задыхаясь, свалился, сидел убитый. Ардатову даже показалось, что он и не убитый вовсе, а просто затаился, так спокойно на корточках сидел этот убитый, да еще под рукой у него, как у хозяйственного живого человека, в маленькой нише все было приготовлено — две гранаты и патроны в обоймах. Этот солдат, когда был живой, положил их на тряпочку, чтобы не испачкать; тут же лежал и кисет, и свернутая в доли на закрутки газета, и коробок спичек. Лицо у убитого было чистым, без крови на нем. Пуля попала этому солдату в грудь, а так как он в это время лежал за ружьем, она вышла не через спину, а у поясницы, и солдат умер, наверное, быстро, еще до того, как его товарищ, наводчик, стащил его в окоп и усадил около стены, чтобы помочь перевязать. Но помочь этому солдату уже ничто не могло.
Все, что ему теперь надо было от живых, это — знал Ардатов — только чтобы его похоронили. Положили, пусть не обмывая ни крови с него, ни многодневного пота, смешанного со степной пылью, положили бы осторожно с такими же, как он, кому на войне, в один с ним день, на этом же участке, тоже горько не повезло. Положили бы осторожно в могилу да прикрыли бы плащ-палаткой лицо от земли, да засыпали покрепче, чтобы не добрались лисицы, — вот и все, что теперь нужно было ему лично.
Что же касается других людей, оставшихся жить, так он, конечно же, хотел, чтобы побыстрей кончилась для них война, и, конечно же, чтобы она кончилась победой.
Еще — чтобы ему после победы поставили здесь, на могиле, памятник. Пусть простой, но чтобы на нем хорошо читалось и звание «гвардии рядовой», и имя, и отчество, и фамилия, и день, месяц, и год. Чтоб все было чин по чину, чтоб все было, как у хороших людей.
И, наверное, он, конечно же, хотел бы, чтобы за его жизнь платили, пусть небольшую, но все же пенсию. Платили бы жене, или матери, или детям, или еще каким-то родичам, чтобы каждый месяц кто-то,
