отчего полуторку занесло, и выпрыгнул на дорогу.
Одновременно с ним, сдернув с сидения вещмешок, спрыгнул и Ардатов. Ему это было сделать легче — он стоял на подножке и, держась за борт и кабину, следил, как «юнкере» снижается из виража на дорогу и как, догоняя их, все увеличивается и увеличивается в размерах, как будто бы растет на глазах.
Видимо, «юнкерс» начал бить в ту же секунду, — падая в ковыль, Ардатов услышал, как зачпокали по полуторке пули. Несколько осколков от бортов пролетело перед ним, а несколько щепок ударило и по нему: по ногам и спине. Но это было мелочью — «юнкерс», накрыв их гулом, мелькнул над ними, а полуторка все катилась к обочине.
«Пронесло! — подумал вслух Ардатов. — Вот дьявол! — Он приподнялся и посмотрел туда, куда улетел „юнкерс“. — Нет, не вернется, — решил он. — Это они так, по пути: машина на степной дороге — цель заманчивая, а патроны остались, вот они… Жмут, сволочи, к аэродрому, чтобы перезаправиться и перезарядиться, да переговариваются — „Попали или не попали?“», — подумал он о летчиках, представляя их себе в кабине.
Разыскав мешок и подхватив его под лямки, он пошел к машине.
— Все! — всплеснул руками шофер, давая ему заглянуть под капот. — Попал в трамблер. Отъездились. Если бы по резине, я бы поставил запаски, а трамблеров… Да еще и в карбюратор! Видите? Не повезло нам, товарищ капитан!
Ардатов, постукивая сапогом по скату, раздумывал — идти ли дальше пешком или заночевать у машины. «Идти, — решил он. — Дотемна еще часа полтора».
С кабины было видно далеко, и, разглядывая в бинокль все, что лежало не только перед ним, но и глубоко назад на флангах, Ардатов видел, что спереди — справа, и очень далеко, идет, затихая, бой — над этим куском земли еще летали самолеты. В бинокль с такого расстояния самолеты казались рыбками- мальками — их серые, веретенообразные тельца то двигались по небу, то падали с него, пикируя. Так как ветер дул в ту сторону, взрывов не было слышно, но пыль и дым от них поднимались высоко и были заметны и без бинокля.
«По второму эшелону, — подумал Ардатов. — Для сегодняшней атаки поздновато. Готовят рывок на завтра? А может, хотят сделать последний рывок сейчас?»
— Ишь, врезал! — бормотал у него за спиной шофер, осматривая в кузове повреждения. — Не брезент, а сито. Куда он теперь годится? Поглядите, товарищ капитан.
— Я видел, — не оборачиваясь, ответил Ардатов. — Может, можно починить? Да и до дождей еще… еще далеко. — Он мог бы сказать «Да и до дождей надо дожить», но не сказал.
— Что у тебя под ним? Боеприпасы?
— Э, нет! — возразил шофер. — Гранат всего два ящика, остальное — харч. Хлебушко, консервы, сахар и концентрат. Нукося, как они?
Шофер зашумел брезентом, отвязывая его от бортов и откидывая с груза.
— Консерву да хлебушко и с дырками съедят, а вот сахарок он, сволочь, мне просыпал. В чего бы его собрать? И чем заторкать дырки?
— Дашь немного? — спросил Ардатов, разглядывая в бинокль небольшие группки людей далеко перед собой. Люди с такого расстояния были просто палочками, едва заметно перемещающимися по дороге. Различить, немцы ли это, наши ли, Ардатов не мог, но, подумав, что немцы не будут ходить такими группками, оторвавшись от своих, а разведку здесь, в степи, днем они послали бы на мотоциклах, Ардатов уверился, что это наши, и, прикинув дорогу по угловым делениям бинокля, сказал себе: «Я их встречу примерно там…»
— Так дашь немного своего харча? — спросил он еще раз, слезая с машины. — Или не можешь?
Запыленное худое лицо этого пожилого шофера было растерянным, он смущенно смотрел вбок, стараясь не встречаться своими выцветшими, почти водянистыми глазами с глазами Ардатова, и разглаживал в руках чистую майку, в которую он собирался собрать просыпавшийся сахар.
— Не могу, товарищ капитан. Вот… Вроде бы и много, так ведь не мое же? Кабы мое! А так… По весу ведь принял! Все записано. Как я потом? Скажут: а по квитанции больше!..
Ветер переменился, и оба они вдруг услышали, как далеко впереди, справа от них, глухо рвутся бомбы. Они посмотрели туда, послушали, и шофер, перестав, наконец, разглаживать майку, начал завязывать ее подол в узел.
Ардатов вскинул на плечо вещмешок.
— Ясно. Ты в машине не спи. — Он не дал ничего возразить шоферу, который посмотрел на него с удивлением. — Утащат. Немцы утащат. Сплошного фронта здесь нет — они и мы маневрируем. Разрывы между частями — километры: для разведчиков благодать! Ты что, думаешь, у них нет разведчиков? Или их разведчики дураки? А слева наших вообще не видно.
— Да нет! Чего ж так думать? — возразил шофер приглушенно, как если бы эти немецкие разведчики-недураки уже шастали где-то поблизости. — Я…
— Как стемнеет, возьми карабин, побольше патронов, расположись там. — Ардатов показал место сзади — справа от машины метрах в двадцати, в невысоком, но густом ковыле. — Ночью от машины будет вонять за версту, и они могут выйти на нее.
— И сожгут? — открыл рот шофер и не закрывал его долго.
Ардатов покачал головой.
— Вряд ли. Зачем себя демаскировать! Машина им не нужна. Им нужен ты — язык. — На этом месте шофер и закрыл рот, как бы пряча свой, очень нужный немцам, язык. — Но бензин слей в ведро. Залить обратно недолго. Главное, чтобы завтра твой харч не попал немцам: наши отходят. Так что если придется, решение принимай сам. Спички есть? Хорошо. Жги — не жалей. Если не сможешь раздать, — уточнил он. — Нельзя, чтобы немцы набивали кишки нашей едой, а мы… а наш солдат воевал на сухаре да водичке. В общем — действуй.
Ардатов не стал досматривать, как, соображая, мигает шофер, и пошагал, усмехнувшись, вспоминая, как испугался шофер, что его, сонного, утащат из кабины.
Он прошел метров сто, когда услышал, что шофер его зовет: «Товарищ капитан! Товарищ капитан!» Шофер бежал, прижимая к груди банки консервов и хлеб.
— Нате! Семь бед — один ответ. В крайности скажу: сам съел. Чего уж тут жилиться! Правда ведь, товарищ капитан? Правда? — с радостью и отчаянием допытывался шофер.
Видимо, шоферу нужно было его одобрение, и Ардатов, развязывая горловину мешка, кивнул:
— Правда. Правда. Сермяжная, брат, правда. Минутку! — Он достал из вещмешка три пачечки патронов к «ТТ», сунул две в задний карман брюк и одну в правый гимнастерки и скомандовал: — Сначала консервы. Чтоб не помять хлеб. Спасибо. Спасибо, что и подвез. Ну, — он протянул шоферу руку, — будем живы.
— Будем. Будем, товарищ капитан! — восторженно и приглушенно опять, как при разговоре о немцах-разведчиках, откликнулся шофер.
— Главное — не лезь на рожон, им только это и надо. Но и не трусь.
Махнув еще раз рукой шоферу, Ардатов пошел у края дороги — там было меньше пыли, — пошел сначала медленно, разогреваясь, потом прибавляя ходу, пока не набрал нужный, спокойный и в то же время хороший, ритм.
Вот эта пыльная дорога, одиночество на ней, садящееся солнце, треск кузнечиков в бурой, усохшей, жесткой даже на взгляд траве, и этот его пеший марш составляли последний отрезок пути: госпиталь — часть.
В полку, в батальоне должна была начаться новая жизнь, жизнь комбата на фронте, но пока — еще несколько часов — он принадлежал себе, был свободен.
Он мог идти, но мог и сесть передохнуть — перекусить, он мог даже, отойдя с дороги на сотню-другую метров в ковыль повыше, завалиться и подремать. Кто упрекнул бы его в этом? Разве что солнышко? Но оно, скатываясь к горизонту, уже даже не жгло, а лишь приятно бы грело, если бы он и правда завалился на песок.
— Давай, давай! — сказал он солнышку. — Грей. Впереди сентябрь, октябрь, ноябрь и тэдэ! Брр, — представил он себе эту степь в январе — морозище, стылая, как кирпич, земля да ледяные ветры. — Брр! В спину дует, а через грудь выходит. Давай, солнышко, грей!
