Последняя сказка братьев Гримм

самим собой очень редко и совсем недолго.

Вернувшись в пансион, они вместе выпили кофе, и он сказал, что ему необходимо написать несколько писем. Работа над «Словарем» подразумевала усиленную переписку. Так как цель была широка — включить технические термины, народные стихи и даже непристойности, не говоря уже о литературе нескольких веков, — и поскольку были необходимы примеры употребления, чтобы закрепить «естественную историю» слов в их контексте, ему нужна была сторонняя помощь. Но многие сотрудники оказались весьма недисциплинированы, к тому же они отличались странным подходом к сбору и сопоставлению материала, и он частенько жаловался, что тратит больше времени на переписку с ними, чем собственно на работу. Августа вернулась к первому, реймеровскому изданию «Сказок», пока дядя в гостиной исписывал страницу за страницей, время от времени поднимая глаза, чтобы слабо улыбнуться стене.

Могло статься, что он напишет и ее матери, в их квартиру в Берлине, спросит, зачем та позволила своей дочери тащить его в это бесполезное путешествие. Самый дорогой человек в моей жизни, думала она, когда ловила его случайные взгляды, и глаза ее наполнялись слезами. Лучше учиться, не путешествуя, всегда говорил он, чем путешествовать, не учась.

Одиннадцать лет назад все было бы иначе, когда мать и отец ездили летом в эти места, осматривали те же достопримечательности, селились в тех же домах. Отец бы себя не сдерживал. Встретившись за завтраком с той девочкой, он бы посадил ее на колени и заставил рассказать еще что-нибудь. В Марбурге он бы взял с собой мать и пошел осматривать крошечные комнаты студентов, большой дом Савиньи, лектории, замок. Но у дяди не было своей Дортхен, которой он мог бы все это показать. В этом-то вся проблема.

После обеда Гримм отправился «колоть дрова», а Августа вновь свернулась калачиком в обнимку со «Сказками». Отец делал много пометок на полях, обычно для напоминания, откуда или от кого история. Сказка, которую она читала, «Поющая кость», была с отметкой: Дортхен, 19 января 1812 года, у плиты в летнем доме. Сказка была о соперничестве братьев: один брат убил другого из корыстных побуждений, но кость от мертвого тела во всеуслышание пропела о том, что случилось. Убийцу в наказание зашили в мешок и утопили.

Не в первый раз Августа обнаружила, что бледнеет. Уже многие годы она не читала книгу так долго и внимательно. Разнообразие чувств от прочитанных сказок поглощало ее. Враждебность, зависть, злоба, ужас, одержимость, любовь перемешивались на каждой странице. И ей казалось непостижимым, что дядя — постоянно, безупречно строгий — пятьдесят лет назад поставил этот горшочек на огонь. Ибо в 1812 году он был зачинщиком этого дела, хотя отец и следил за выходом изданий до конца жизни, слегка обновляя содержание, чтобы приманить новых читателей.

Обычно она с пренебрежением думала о младшем «сказочном брате». Правда, он всегда болел, но дядя претерпевал куда больше. Воинственный коммерсант в соборе Святой Екатерины в Штайнау напомнил об этом: когда она была ребенком, братья бросили вызов королю Ганновера, но изгнали из города только Якоба. И только Якоб уехал искать новую работу, чтобы содержать их, строить новую жизнь в новом городе: не только для брата, но и для его семьи.

Она даже принималась винить покойного — несправедливо, глупо — за то, что он оставил ее незамужней. Должно быть, повлияли «Сказки»: отцы в них отдавали дочерей первому встречному, убившему кабана. Но именно полнокровные, хотя и жестокие, события этих историй ее и будоражили. То, что в них так много всего случалось. Ни скуки, ни увиливаний от ответа, ни утаивания. И в глубине души ей было интересно, не хотелось ли дяде ускользнуть в дикий лесной мир, чтобы жить на лоне природы, а не бродить по опушкам, определяя растения и деревья для кого-то еще.

Короткий стук в дверь так удивил ее, что она пошла открывать с книгой в руках. На пороге стоял Куммель.

— Простите, что потревожил вас, фрейлейн. Я думал, вам интересно будет узнать, что с профессором все было в порядке сегодня утром. Он ходил в магазин посмотреть на шали. Затем поднялся в кофейню неподалеку от замка и провел там почти все время, большую часть которого писал. — Он поколебался, и взгляд его упал на книгу. — Я просто подумал, вам интересно будет узнать.

— Да, да, очень! Спасибо. Шали, говорите?

Это звучало так знакомо. Но теперь, успокоившись, она подумала, что уже лучше понимает дядину внезапную тягу к одиночеству. Она сама ее часто испытывала, даже когда, казалось, изнывала в поисках общества. Кажется, натуры у них очень схожи.

Она улыбнулась, заметив что-то новое в облике Куммеля. Он неподвижно стоял в тени, но тело его словно подалось вперед. Он все смотрел на книгу, которую она прижимала к груди. Она не имела понятия, умел ли он читать, а если умел, мог ли из такого положения разобрать слова на переплете.

— Это сказки, которые профессор с моим отцом собрали в Касселе, — объяснила она.

— А, — сказал он как будто равнодушно, но тут же продолжил: — Кажется, профессор не заметил, что я шел следом. Я даже уверен, что не заметил.

— Хорошо. Я очень вам благодарна. Спасибо.

Она собиралась спросить, чем кончилась карточная игра прошлым вечером, но он отступил назад. Будто кто-то перерезал ленточку, перекинутую с плеча Августы на его грудь, так внезапно, что на мгновение она как будто потеряла равновесие. Он поклонился, пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Августа постояла в задумчивости, потом закрыла дверь. У Куммеля не было никаких причин приходить к ней, но и причин так внезапно уйти тоже не было.

Глава восьмая

После случая на мостике принц старался не говорить ни одной из женщин, приветствовавших его по пути, ничего, кроме вежливого «добрый день». Но в этих дебрях женщин было значительно меньше. Сами деревья словно повернули к нему свои высокие кроны, отмечая его появление; когда листья нежно задевали его, ему казалось, они продолжают осмотр, начатый мельничихой. А там, куда неожиданно проникал солнечный свет, он терял счет времени. Деревья вокруг словно искажали время — или же создавали множество времен. Здесь ему представлялось, что все стремительно проносится мимо, там казалось, все течет плавно и медленно, как река с излучинами. Но никогда у него не возникало ощущения, которое преследовало в родном городе, — ощущения, что время едва тянется.

Мельничиха велела ему добраться до места, где не будет ни одного веретена, но насколько он мог разглядеть, ни в одном из домиков, которые миновал, не было прялки. Наконец однажды, ближе к вечеру, пробиваясь сквозь заросли и в кровь разодрав руки, локти и лоб, он вышел к озеру, окруженному лещиной и кустами ежевики. Две чайки устремились вниз от солнца, преследуемые дюжиной других, бесшумно круживших на небольшой высоте над озером, а затем пролетавших сквозь верхушки деревьев позади него, будоража громко кричавших грачей. Лучи заходящего солнца, казалось, зажигали искры на поверхности воды, и поднимавшиеся со дна озера маленькие лопающиеся пузырьки ловили этот ясный свет.

Он постоял, зачарованный, и не смог устоять перед желанием раздеться и погрузиться в прохладу. Он не заметил молодую женщину, которая подошла и присела на ствол вишневого дерева неподалеку; ее золотистые волосы были обвязаны зеленым муслиновым шарфом, под цвет платья длиной до лодыжек. Пока он плескался и окунался, она тщательно свернула его рубаху, брюки и камзол. А когда он наконец повернулся к ней и распрямился там, где вода доходила ему до икр, она тоже поднялась и мило улыбнулась его попытке прикрыться.

— Нам следует дать тебе одежду получше, — сказала она, — более подходящую твоему положению.

И одним грациозным движением прихватив кипу его одежды, исчезла среди диких яблонь. Он последовал за ней, окликая ее и чувствуя скорее удивление, нежели смущение от своей наготы, — даже получая доселе неизведанное удовольствие от собственной худощавой гибкой фигуры.

Она скрылась ненадолго. Рощица все редела, и так он дошел до затененного урочища, обрамленного с трех сторон тополями и лиственницами. Большой деревянный дом — двухэтажный, с покрытой дранкой