Последняя сказка братьев Гримм

чувствовал себя в три раза старше своих двадцати.

За четыре месяца он еще ни разу не получил весточки от матери из Штайнау, хотя, судя по последнему письму Вилли, она намеревалась переехать с детьми в Марбург, чтобы быть ближе к ним обоим. Но когда Якоб вернулся домой, он не стал продолжать учебу. В то утро в библиотеке он наконец принял решение и теперь хотел, чтобы Савиньи первым о нем узнал.

Войдя в дом, он не обнаружил горничных, но услышал наверху разговор. Обычно Савиньи ждал возвращения Якоба из библиотеки у себя в кабинете, и они несколько часов работали вместе над его заметками. Но теперь на верхней площадке лестницы дверь комнаты профессора была широко открыта, а сама комната пуста. Все еще недоумевая, Якоб шел по коридору к своей маленькой обшитой деревом спальне, где Кунигунда поставила ему на стол симпатичную фиолетовую желтофиоль.

Он поднял осколок хрусталя, который использовал в качестве пресс-папье, и быстро пролистал пачку писем Вильгельма. Фразы плыли перед ним: «Так ли прекрасны молодые женщины, как мы склонны полагать?.. Скучаешь ли ты по мне, дорогой брат, как я продолжаю скучать по тебе?.. Мама частенько пишет о трудностях с покупкой одежды для маленьких…»

Мама… Почему она не пришлет хотя бы несколько строк с банальной болтовней? Почему так молчалива с тех пор, как любезно разрешила ему покинуть немецкую землю? Или она осуждает его за отсутствие, — за то, что он ее бросил, пусть и на время?

Служанка с кухни на мгновение заглянула в комнату, улыбнувшись с порога.

— Что такое? — спросил он на прекрасном французском, на котором без труда начал не только говорить, но и думать. — Где хозяин?

— Это случилось! — бросила она через плечо. — Это чудесно!

Якоб последовал за ней туда, откуда слышал голоса. Глупо было сразу не догадаться. Высокие двойные двери спальни Савиньи были распахнуты, и, казалось, половина населения вражеского города находилась внутри. Все сгрудились вокруг кровати под балдахином, и Якоб заметил Кунигунду, которая лежала, покрасневшая и счастливая, с маленьким спеленутым свертком на груди. Это случилось. Это было чудесно. Но он не мог этой радости разделить. Он повернулся и вновь ушел в свою комнату с незнакомым ощущением влаги в глазах.

Ему нужно было написать Вилли — поговорить с ним, хотя бы и с помощью пера и бумаги. Это было частью его мучений. Он действительно скучал по брату, ужасно, хотя и не мог выразить столь сильные чувства в немногих словах. Если это второе расставание и научило его чему-то, так это тому, что он и Вилли — половинки одного целого; возможно, не единственного целого для каждого из них; возможно, даже не самого важного, но все же целого, не меньше и не больше. Во всяком случае, прежде — и это удивляло Якоба и согревало ему сердце — они всегда дополняли друг друга.

— Якоб! Якоб! — Савиньи увидел его в дверном проеме и вышел. — Войди, Якоб! Это девочка! Малышка!

Якоб почувствовал его руку на локте и, повернувшись, улыбнулся, не поднимая глаз.

— Поздравляю вас, герр профессор. Это великолепно! Вы стали отцом. Искренние поздравления, от меня и от моей семьи.

Савиньи крепче сжал его локоть.

— Ты в порядке, Якоб? — спросил он, наклоняясь, чтобы встретиться с ним взглядом. — Ты бледен. И голос изменился.

Якоб покачал головой. Он не мог говорить — боялся, что если начнет, слова уже будет не остановить: слова и, возможно, слезы. Он так давно не плакал, и слезы, запертые в глазах, застоялись.

— Может, ты тоскуешь по дому? Ты можешь сказать мне, старина.

Старина.

— Нет, — справился с голосом Якоб. — Я не тоскую по дому. Я счастлив здесь.

— Слишком счастлив?

Якоб сглотнул. Это было не так уж далеко от истины. Чем дольше он оставался вдали от Гессена, тем большим это было для него искушением. Вновь оказаться в лоне семьи — любой семьи, дружной и пополняющейся новыми членами — почти предел того, что могло выдержать его сердце. Но запах желтофиоли придал ему силы. И хотя сейчас было самое неподходящее место и время, он подошел к столу и сказал:

— Я не могу больше заниматься правом. Я не могу позволить себе продолжить обучение, и даже если стану специалистом, мне придется практиковать вдали от семьи. А это никуда не годится. Им нужно, чтобы я был с ними. С матерью, братьями и сестрой. Я всем им нужен.

— Ты принял решение? Но юриспруденция была профессией твоего отца.

— Да, это так, упокой Господь его душу. Но дело в том, что пойти по его стопам убедила меня мать.

— А сейчас она предложила тебе пересмотреть решение?

Глаза Якоба забегали.

— Я знаю, что нужен ей. Когда вернемся, я должен быть с ней. Она зависит от меня. Она всегда нуждалась во мне после смерти отца.

— И чем ты будешь зарабатывать для себя и семьи? Конторской работой?

Якоб кивнул. Он взялся бы за любую работу: он был способным, старательным, трудолюбивым. Должность налогового инспектора или секретаря в кассельском правительстве была бы ему по силам. Кроме того, его беглый французский был бы неоценим, учитывая нынешний объем переписки между наполеоновской Францией и немецкими государствами, втянутыми в ее орбиту.

— А Вильгельм? Он будет искать работу?

«Старший» уставился на пачку писем.

— С его здоровьем это сложно. Нет, один из нас должен завершить обучение. Но пока я буду работать в Касселе, он может подрабатывать в Марбурге, мы будем вместе работать, собирая и редактируя старинные немецкие песни и сказки, с расчетом на их будущее издание.

Лицо Савиньи прояснилось.

— Хорошо! В этой сфере вы обладаете редкой проницательностью, Якоб. Будем надеяться, что там, где проиграет немецкое право, выиграет немецкая литература!

Он протянул руку, и Якоб подошел и пожал ее. Глаза мужчин встретились. Савиньи пригласил его во Францию, устроил ему побег, — и в конце концов он сбежал, но не в другую страну, а еще глубже в себя.

— А теперь идем, — сказал Савиньи, беря Якоба за руку, а другой рукой обнимая его за плечи, когда они выходили из комнаты. — Пойдем, я покажу тебе то, что может значить в жизни человека гораздо больше, чем книги по праву, конторские книги или даже — смею ли сказать? — книги народных сказок. Понимаю, сейчас трудно в это поверить. Но однажды ты сам все поймешь.

…И судья отправил еврея на эшафот и повесил его как вора.

Усмехнувшись, Куммель опустил книгу в зеленом переплете, дочитав до конца. Он видел языки пламени, зловещий старинный огонь, чувствовал на лице его иссушающий жар. Взяв книгу под мышку, он прижался к стене, чтобы дать пройти размахивающей лорнетом гувернантке с тремя мальчиками. Затем вновь пролистал четыре немногословные страницы «Еврея в ежевике».

Некогда у одного богача был честный слуга, так начиналась сказка. Этот честный слуга потешился, послав еврея с длинной козлиной бородкой в заросли ежевики, а затем заставив его неудержимо танцевать под звуки своей волшебной скрипки. Ежевика изорвала ему одежду, порезала и исцарапала его, но хозяин был неумолим. «В свое время ты ободрал уйму народу, — смеялся он. — Теперь пусть ежевика обдерет тебя!» Еврей обещал ему сумку золота, если тот прекратит играть. Он выплатил обещанные деньги, но потом все же попытался вернуть их, и его вынудили признать — после новой череды волшебных танцев — что он сам их некогда украл. Потому-то и получил по заслугам.

— А! — раздался голос, заставивший Куммеля захлопнуть книгу. — Кажется, я оставила «Сказки» в руках заинтересованного человека!

Он не слышал, как фрейлейн подошла. Она стояла рядом уже не с таким подавленным видом, но со