— Когда ты пришел к такому выводу?
— Так оно и есть, и Добби стал жертвой неразберихи. На твоем месте я разыгрывал бы больного, если в этом есть хоть крупица правды. Или, лучше, заняться сочинением своей пьесы. Замена произойдет скоро, в любой день.
— Уйти посреди всего этого?
— Нет смысла болтаться зря, раз решение уже принято. Спасибо за все, приятель, и прощай.
— Кто его заменит?
Эллиот улыбнулся:
— Ты ведь не рассчитываешь, что я буду подавать тебе все на тарелочке с голубой каемочкой, не так ли?
— Не рассчитываю, хотя не отказался бы от порции рыбы, пока она не сгорела.
Они ели рыбу с салатом из помидоров. Он был так вкусен, что внезапно возник вопрос, почему помидоры отнесены к овощам, а не фруктам.
— Я все говорю и говорю, — заметил Эллиот. — Пора перейти к более приятному занятию.
— Ты действительно думаешь, что я могу соответствовать тому, что сейчас слышал?
— Я говорил о тебе. Расскажи мне что-нибудь о Максе Чедвике, чего я не знаю.
— Ты многого не знаешь.
— Ты уверен? Я читал твое досье.
— На меня есть досье?
— Ты ведь офицер разведки на ключевом участке театра войны. Как же иначе? Я даже знаю имя твоего заведующего пансионом при школе в «Веллингтоне».
— Этого старого пердуна?
Эллиот рассмеялся:
— Эта подробность в досье не вошла.
Впрочем, досье было довольно подробным. Очевидно, Макс характеризовался в нем как «выходец из хорошей семьи».
— Положим, это чушь с самого начала, — возразил он. — Мой прадед нажил много денег, отправляя на смерть шахтеров. Его сын был пьяница, грубиян и двоеженец, который не занимался честным трудом ни разу в жизни.
— Двоеженец?
— Ну, формально, может, и нет, но у него была другая женщина с детьми.
— А его сын?
— Мой отец? Он является доказательством того, что яблоко от яблони не всегда недалеко падает.
— Сильно сказано, — усмехнулся Эллиот. — Причем человеком, который тоже грубил отцу.
Эллиот знал, что мать Макса умерла, когда тот был ребенком. Он не знал только, что умерла она во время родов, давших жизнь Максу.
— Здесь ты кое-что не знаешь обо мне.
— Не важно. Мне хотелось бы услышать что-нибудь от тебя лично.
Макс думал об этом. Он рассказал Эллиоту о письме, написанном ему матерью.
Для женщин, подобных его матери, чьи узкие бедра не давали гарантии благополучного рождения ребенка, такая практика была обычной. Врач предупредил ее о том, что роды будут трудными, что она должна сделать выбор между ребенком и собственной жизнью. Она выбрала Макса и прожила еще достаточно, чтобы подержать его на руках, прежде чем кровотечение сделало свое дело. Иногда он видел себя распростертым на ее груди. Потуги измучили ее, она медленно впадала в забытье. Очевидно, так происходило в действительности. Так рассказывал ему о ней отец.
Отец не говорил о письме, которое мать написала ему, еще не родившемуся младенцу, пока Максу не исполнилось шестнадцать лет. Впрочем, он обнаружил дожидавшееся своего времени письмо в ящике письменного стола отца задолго до этого. Этот письменный стол всегда притягивал его инкрустированным перламутровым орнаментом, выдвижными ящиками и отделениями, забитыми вещами из мира взрослых. Для мальчишки это была пещера Аладдина, и, когда позволяла обстановка, он приходил порыться в столе.
Он обнаружил письмо среди другой корреспонденции, хранившейся в кожаном портфеле. Оно не было запечатано, и вначале он не вполне сознавал, что читает. Вскоре, когда его определили в школу- пансионат близ Оксфорда, он захватил письмо с собой, как средство против одиночества. Это сработало. Голос его матери, отделенный от тела, запечатленный в ее отчетливом почерке, с рядом петлеобразных букв, притуплял чувство одиночества. Она была рядом, наблюдая за ним.
Это было длинное письмо. Она рассказала историю своей жизни от детства, проведенного на природе близ Версаля, до забавной встречи с его отцом в вестибюле апартаментов в Париже. Она не без труда призналась, что он (хотя она пользовалась нейтральным обращением «ты») был плодом прекрасного и страстного любовного романа. Закончила письмо фразой на французском языке, которую он не понимал.
Будь его учитель французского языка каким-нибудь скрипучим старцем в твидовом пиджаке, он, вероятно, не стал бы просить его перевести эту фразу. Мадемуазель же Лекфор, известная как Люсинда, предполагала иной выбор. Она была молода и хороша собой, все мальчишки были чуть влюблены в нее. Макс переписал французскую фразу на листок бумаги и показал ей после занятий.
Люсинда внимательно прочитала текст, затем спросила:
— Откуда это? — Заметив, что поставила его в неудобное положение, поспешно добавила: — Тебе не надо ничего объяснять.
Но он все равно рассказал. Ему доставлял удовольствие повод поговорить с кем-то о матери и ее письме, особенно если этим некто была такая женщина, как мадемуазель Лекфор.
— Это означает… — начала она ласковым голосом, оглядывая его странным взглядом. — Это означает: «Ты будешь продолжением моей жизни».
— О-о.
Она отвернулась, глядя в окно:
— Теперь гуляй, Чедвик.
Только позднее он понял, что она повернулась к нему спиной, поскольку не хотела, чтобы он заметил, как на ее глаза наворачиваются слезы.
Конечно, жалость взрослой женщины к десятилетнему подростку едва ли можно было почтить названием «дружба», но она тем не менее дала начало чему-то устойчивому и важному в отношениях между ними.
— Я все еще помню ее, — сказал Макс. — И, может, все еще люблю.
— Достаточно, — откликнулся Эллиот. — Мне нравится это. Прекрасная история. Очень искренняя.
— В самом деле?
— О да.
Только тогда, когда были убраны тарелки, они затронули тему, которую старательно избегали. Инициативу проявил Эллиот.
— Пришел в себя после вчерашней встречи?
— Вот именно. Казалось, я предстал перед военным трибуналом.
— Где заседал и я?
— Где именно ты заседал?
Эллиот откинулся в кресле.
— Воспринимай это так: я наблюдаю за обеими сторонами.
— Думаешь, я не могу? Знаешь, что я сделал, когда Фредди показал мне наплечную нашивку?..
— Нет, но могу догадаться. Ты подумал о том, как бы избавиться от нее.
Ответ смутил Макса.
— А что бы сделал ты?
