— Ты слышал еще новость? — спросил Исмаил, меняя тему разговора. — Нашего губернатора вызвали в Дамаск.
— Ну и скатертью ему дорога, — огрызнулся Абу Хамид.
— А Муршид-то притих, боится даже высунуться. Это мы его запугали, — похвалился Исмаил.
— При чем тут вы? Это народ, — возразил Абу Хамид.
— Народ народом, а заслуги руководителей тоже не надо умалять. Просто ты им завидуешь.
— Я завидую? — возмутился Абу Хамид. — С чего ты взял? Я не о себе, о народе думаю. Пусть меня даже казнят, я не боюсь. А за народное движение я душой болею. Кто его может возглавить? Ты, твоя группа?
— Вот тебя посадят в тюрьму, ты и станешь вождем. Послушаем, как ты тогда запоешь! — съязвил Исмаил.
— Посадят, так я тебе свои башмаки отдам, носи на здоровье! А тюрьмой меня не испугаешь! Я не из трусливых! Не то, что ты! — отпарировал Абу Хамид, направляясь к двери.
Исмаил хотел было остановить его, но безуспешно. Абу Хамид весь дрожал от гнева. По дороге он зашел выпить еще чашечку кофе. Потом, оглядываясь по сторонам, стал спускаться к морю. Шел темными кварталами, проходными дворами, чтобы запутать следы, заглянул в мечеть, потом заскочил даже в храм и, пробежав рысцой через парк, вышел к порту. Только тут замедлил шаг. Он подумал: а что, если ему пойти сейчас по набережной? Уже достаточно стемнело, и он может бродить неузнанным. Это будет очень интересно.
Абу Хамид шел, глубоко вдыхая свежий морской воздух, наслаждаясь свободой после столь длительного заточения в доме Исмаила Кусы.
Как ему надоело сидеть там, в четырех стенах! Как он соскучился по людям, по кофейне, по ее ночным посетителям! Как ему опостылел этот дом Исмаила, где он вынужден был мерить шагами расстояние от одной стены до другой, воскрешая в памяти те незабываемые вечера, когда он со своими товарищами слушал берлинское радио, комментируя сообщения диктора Юниса, и перед его взором открывался тогда весь мир. А из окна дома Исмаила были видны только двор, где весь день из-за зерен, валявшихся на земле, дрались воробьи с голубями, да конюшня, из которой высовывала свою голову худющая лошадь, смотревшая на Абу Хамида такими голодными глазами, как будто хотела съесть его самого. Отсиживаясь там, в Шахэддине, он чувствовал себя как в крепостной темнице, хотя в комнате было достаточно светло. Если бы он умел читать, он мог бы просматривать газеты и журналы и узнавать новости в мире. Но это было ему не под силу. Единственное, что оставалось делать, — попросить Исмаила принести ему Коран. С важным видом он перелистывал его страницы, читая нараспев только те молитвы, которые знал уже давно наизусть.
Порог его убежища переступали только два человека — Таруси и Мустафа. Приход Таруси был понятен. Абу Хамид считал его своим человеком. Но почему Мустафа, сторож мечети, а не кто-нибудь из группы его единомышленников?
— Кто скрылся с глаз, того зачеркивают и в сердце, — ехидничал Исмаил, — забыли тебя твои приятели!
«Нет, ошибаешься, Исмаил! — подумал Абу Хамид. — Тот, кто скрылся с глаз, имел на то свои причины. Он же остался в сердцах своих товарищей». Завтра же они все встретятся и обо всем поговорят. Как тяжело все-таки одиночество! Как он томился все это время — об этом знает один только аллах.
Абу Хамид вошел в опустевший парк на берегу моря, постоял немного около фонтанчика и, наконец решившись, самым коротким путем направился к кофейне Таруси. Но, подойдя к кофейне, остановился в раздумье: «А вдруг там сейчас полицейские агенты? Где гарантия, что их сейчас там нет? Зачем подвергать себя риску?» Абу Хамид, спрятавшись за скалой, стал ждать, когда из кофейни выйдет Абу Мухаммед или кто-нибудь еще из знакомых. Прошла одна минута, три, пять, но из кофейни никто не выходил.
Вдруг подул порывистый, холодный ветер. Небо сразу заволокло тучами, которые все более и более сгущались. Волны поднимались все выше и выше. Все неистовее и сильнее они ударялись о скалы, и их брызги долетали до Абу Хамида. Становилось холодно и неуютно. Больше стоять здесь он не мог. Закутавшись с головой в плащ, Абу Хамид дернул дверь кофейни и остановился на пороге. Увидев Таруси, он поманил его пальцем: выйди, мол, на минуту.
Таруси вздрогнул. Если бы банда разбойников напала на кофейню или ворвался целый отряд жандармов, он, наверное, не растерялся бы так, как при виде человека с закрытым лицом, который вызывал его. «Салих Барру», — первое, что пришло Таруси в голову. Он крепче стиснул в правой руке суковатую палку, с которой последнее время никогда не расставался, и резким, неожиданно дрогнувшим голосом крикнул:
— Если тебе что надо, входи!
В кофейню через открытую дверь ворвался холодный ветер, сдул с крайнего стола карты, перевернул наргиле. Человек, ничего не ответив, отступил назад, нырнув обратно в темноту. Ветер хлопнул несколько раз дверью и, ворвавшись в кофейню, закрутил на полу карты, раскачал светильник. Таруси, охваченный яростью, выскочил из кофейни и, ничего не видя перед собой, подчиняясь только инстинкту, первым нанес удар невидимому противнику. Бил ожесточенно, не отдавая отчета, кому достаются удары. Он просто механически поднимал и опускал палку, нанося удары по движущемуся перед ним в темноте силуэту, готовый в любой момент отразить ответный удар. Но тот, которого он бил, подняв над головой руки, пытался только защититься от ударов, отскакивая то влево, то вправо. Он хотел, видно, что-то сказать, но только открывал беззвучно рот, будто проглотив язык. Наконец, улучив момент, он уцепился за палку Таруси и жалобно простонал:
— Не бей меня, Таруси! Это я, Абу Хамид. Так и убить недолго…
Но Таруси, войдя в раж, не расслышал его слов.
Вслед за Таруси из кофейни выскочили Абу Мухаммед, Ахмад и еще несколько посетителей.
— Ахмад, хватай его за руки! — кричал Абу Мухаммед. — Отними нож! Сейчас мы его скрутим и отведем в полицию.
Абу Хамид, услышав слово «полиция», забыл про боль и что есть мочи закричал:
— Да что вы, братцы, это я, Абу Хамид! Остановись, Таруси! Ты же убьешь меня!
Тут только Таруси опомнился и остановился как вкопанный, словно нажав на тормоз автомобиля перед выскочившим на дорогу ребенком.
— Это ты, Абу Хамид? — воскликнул он. — Как это тебя угораздило? К чему весь этот маскарад? — с виноватым видом, кусая губы, спросил Таруси.
— Поделом, наверное, мне! Бес попутал…
— Это не тебя, меня бес попутал, — извиняющимся тоном пробормотал Таруси.
Обняв Абу Хамида, он ввел его в кофейню, кляня на чем свет стоит шайтана, сыгравшего с ним такую злую шутку.
— Тебе не больно? Я не поранил тебя? — участливо спрашивал он Абу Хамида. — И зачем только тебе понадобилось разыгрывать такое? Почему ты сразу голоса не подал? А я решил, что это Барру пришел со мной счеты сводить.
— Я боялся, что в кофейне есть кто-нибудь из чужих, — ответил Абу Хамид.
— Вот тебя аллах и наказал за то, что нас хотел обмануть, — заключил Абу Мухаммед, протягивая ему стакан воды. — Скажи еще спасибо, что не убили тебя. Я уже хотел готовить для тебя черный мешок. Ишь как нарядился, и не узнать тебя! Зачем напялил на себя этот балахон?
— Он ведь у нас политик, — ехидно заметил Ахмад. — Ему надо скрывать свое лицо от людей.
— Ну ладно, хватит болтать, — прикрикнул на них Таруси и, обращаясь снова к Абу Хамиду, сказал: — Да убережет меня аллах от таких ошибок… Извини меня, братец! Ни за что ни про что избил тебя. Век себе не прощу. Ты уж извини нас, Абу Хамид, прости.
— Сам виноват, — проворчал Абу Мухаммед из-за стойки, — нечего ему было маскарад устраивать!
— Я всегда говорил: политика до добра не доведет, — вставил моряк, сидевший за крайним столиком.
— Ну ладно, хватит философствовать, — прервал их Таруси, — не надо быть такими черствыми. Забыли о гостеприимстве? А ну, Абу Мухаммед, приготовь нам кофе и наргиле, а все остальные пусть
