— Тогда двух бутылок довольно!
После двух бутылок «Гиннесса» на почти пустой желудок я почувствовал, что ко мне возвращается уверенность, и, желая поскорей покончить с делом, сам потребовал, чтобы мы отправились к фотографу.
После чего, обняв меня, Уинстон шепнул мне в самое ухо:
— Смелее, Джон! Macte animo [32]! — как любит говорить мэтр Дашснок. Я никогда не забуду, что ты для меня делаешь. Отныне мы — друзья до гроба.
И Уинстон со свечой исчез в коридоре, оставив меня в темноте — только из-под двери мэтра Дашснока сочился слабый свет, как видно, и впрямь от ночника, а тусклое мерцание в другом конце коридора указывало мне, в каком направлении я могу спастись бегством.
Сжимая в правой руке бильбоке, левой я тихонько приоткрыл дверь, взывая к милосердию Божиему. Мне предстояло встретиться лицом к лицу с тем, кто всех страшнее для подростка, — с учителем, привыкшим к ремню: в детстве пороли его самого и он был жертвой, в зрелом возрасте он сделался палачом и стал пороть других.
Палач Уинстона в ночном колпаке с помпоном, который он напялил на себя, несмотря на жару, лежал на спине и глухо храпел — ночник освещал его профиль. Справа от кровати на стуле чернел костюм учителя, залоснившийся от старости, и белели длинные рваные подштанники. Слева на прикроватном столике рядом с ночником и очками действительно красовалась вышеописанная груша. А разместившийся в изножии кровати фотоаппарат «фолдинг» уставился на меня своим объективом, похожим на глаз громадного зверя.
Я сделал три шага вперед и встал в выигрышную позу: бильбоке поднято на должную высоту, пальцы сжимают эфес шпаги, перо на шапочке воинственно торчит.
Если вы спросите меня, дорогие мои внуки, как я мог знать, что перо стоит торчком, когда упомянутая шапочка была у меня на голове, я отвечу вам, что рассказчик имеет право иногда молоть вздор. Впрочем, никто бы этой несуразицы не заметил, если бы в силу своей редкостной честности рассказчик сам не обратил на нее внимание почтеннейшей публики, рассчитывая на снисхождение.
Но напрасны были мои старания — сколько я ни позировал, все оставалось спокойным. Если такса не проснется, не проснется и мэтр Дашснок. Но если собаку не мог разбудить храп мэтра Дашснока, стало быть, зверюга туга на ухо.
Отчаявшись, я стал звать собаку:
— Юпитер! Фью-фью-фью!.. Посмотри, кто пришел…
Никакого впечатления. Я насвистывал все громче и громче — меня вдохновляли благородная дружба Уинстона и его вера в мою храбрость… Все напрасно.
Я не знал, что еще предпринять. И вдруг из-под кровати, где Юпитер продолжал осторожно прятаться, раздался громкий истерический лай. Никто не лает так упоенно и заливисто, как маленькие собачонки — ведь ни на что другое им не хватает храбрости.
Я своего добился и даже с лихвой: пронзительный лай поверг меня в такой ужас, что мне пришлось призвать на помощь всю свою решимость, чтобы не дать стрекача. Тем более что сцена оживала с невероятной быстротой — если не за счет собаки, то за счет ее хозяина.
Внезапно разбуженный храпун действовал как хорошо смазанная машина. Похоже, ночной лай собачонки вызвал у него краткую серию рефлекторных движений, как в опытах профессора Павлова — с той лишь разницей, что в Малвеноре отделение слюны вызывал не человек у собаки, а собака у человека, приманивая его не кормежкой, а эктоплазмой…
Первый импульс: приподняться на кровати и занять позу внимательного наблюдателя.
Второй импульс; водрузить на нос очки, чтобы лучше видеть.
Третий импульс: на всякий случай схватить грушу.
Все эти движения были проделаны в считанные секунды. Если учитель и спал глубоким сном, то проснулся он в мгновение ока.
Молниеносное воскрешение мэтра Дашснока снова повергло меня в шок, к тому же свое действие начало оказывать выпитое пиво. От шока вкупе с пивом на меня напала икота. Икота тем более ужасная, что я не был уверен, совместима ли она с моей ролью. И чем больше я ужасался, тем судорожнее икал. Окончательно потеряв голову, я прирос к месту.
Мэтр Дашснок, со своей стороны, являл собой весьма странное зрелище.
Сначала на его гнусной физиономии при виде меня отразилось глубочайшее изумление. Можно каждый вечер поджидать эктоплазму, лезть из кожи вон, чтобы заманить ее в ловушку, и все же, увидев ее, невольно обомлеть. Вера редко бывает настолько глубокой, как кажется на первый взгляд.
Потом уродливая физиономия учителя осветилась восторгом и почти похорошела. Специалисты, не говоря уже о невеждах, уверяли, что мэтру Дашсноку никогда не запечатлеть призрака на светочувствительной пластинке своего аппарата — и вот этот призрак наконец к нему явился, причем призрак объемный, отчетливый, предупредительный, первоклассная эктоплазма, и вдобавок на редкость услужливая. Снимок должен был удаться на славу.
К тому же призрак, хлебнувший лишку, наверняка менее прозрачен, чем призрак с пустым желудком. Такая консистенция эктоплазмы позволит провести более глубокое исследование.
Но потом восторг учителя сменился беспокойством, тревогой, смятением, и, продолжая икать, я заметил, как на лице мэтра Дашснока проступает испуг.
Быть может, ему передался мой собственный страх. Но скорее всего его напугала моя икота.
Мэтр Дашснок, без сомнения, вычитал из книг, усвоил и запомнил множество столь же достоверных, сколь удивительных подробностей, касающихся призраков, эктоплазм, оборотней, гномов, домовых и прочей нечистой силы, и наверняка старался предугадать, каким будет первое появление ее представителя, которого он, если повезет, быть может, первым в мире запечатлеет на фотоснимке. Обосновавшись в Малвеноре, он, конечно же, заранее рисовал в своем воображении, как будут выглядеть некоторые типические эктоплазмы: Артур, закутанный в простыню, с черными провалами вместо глаз и традиционной цепью; Артур-скелет с прыгающими челюстями, которые издают соответствующий лязг; Артур образца елизаветинской эпохи с брыжами вокруг шеи и рапирой в сердце…
Но Артур в башмаках с загнутыми носами, Артур и костюме XV века, на сто лет опережающем ожидаемую программу, и, главное, Артур сотрясаемый икотой — такой Артур перечеркивал все возможные предвидения и повергал мэтра Дашснока в мучительное недоумение.
В начале нашего века, дорогие мои внуки, люди верили в здравый смысл и, желая следовать ему в повседневной жизни, тем более ждали его проявлений от призраков.
Чем сильнее я икал, тем больше искажались черты мэтра Дашснока. Такса продолжала надсаживаться лаем, а ее хозяина, столкнувшегося с загробным пьянством, охватывал незапланированный ужас. Выходит, все научные данные о призраках, собранные мэтром Дашсноком, оказались вздором? Неужели от него ускользнули важные особенности эктоплазм?
Наконец нервы мэтра Дашснока не выдержали, он забился под одеяло, и его жалобные вопли слились с визгом его собаки.
Нажать на грушу он забыл!
Я в полном смысле слова остолбенел. Что скажет Уинстон?
Выбора у меня не было. Нетвердой поступью добрел я до груши, схватил ее, снова встал перед объективом и, стиснув правой рукой мое подержанное бильбоке, другой нажал пусковой механизм, сначала инстинктивно зажмурившись.
Сквозь опушенные веки мои глаза ослепила белая молния. Я выпустил из рук грушу и дал деру, далее не позаботившись закрыть за собой дверь.
Вырвав свечу из рук Уинстона, я шепнул ему на бегу:
— Все вышло не так…
— То есть как это? Что это значит?
— Он так перепугался, что мне пришлось самому себя сфотографировать!
Дребезжащий голос мэтра Дашснока, взывающего о помощи, дал нам понять, что наш разговор
