как только вы выздоровеете, а это будет очень скоро, и сможете пуститься в путь, мы уедем из Малвенора. А пока что…
В прелестном смущении, продолжая осыпать меня новыми изысканными выражениями благодарности, Алиса вынула спрятанный у нее на груди медальон на цепочке и подарила его мне. Внутри медальона я обнаружил ее фотографию, подкрашенную пастелью, а на золотой крышке можно было прочесть старый благородный семейный девиз, начертанный готическими буквами:
БОЛЬШАЯ НАЛИЧНОСТЬ — СИЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ
— Этот девиз, — сказала Алиса, — будет напоминать вам о том, чем мы вам обязаны. А мой портрет будет твердить вам о моей благодарности, пока вам не надоест на него смотреть.
Это было уже слишком. Я залился слезами.
— Я вернусь завтра, если отец позволит, — прошептала, сконфузившись, Алиса.
И, памятуя о том, что я болен, она на цыпочках покинула чердак, освещая себе путь маленькой лампой под опаловым абажуром. Как она была хороша в колеблющемся свете этой лампы!
Лорд Сесил оказался прав — в последующие часы лихорадка утихла сама собой. Чем это было вызвано? Заботами лорда Сесила? Приходом Алисы? Чудесной случайностью, которая иной раз улаживает все дела? Так или иначе, мои дела явно шли на лад.
Измученный пережитым за минувшие дни, я погрузился в целительный сон.
В течение двух недель Алиса, лорд Сесил, а потом и Агата, которую посвятили в тайну, сменяли друг друга по ночам у моей постели, осыпая меня знаками расположения и внимания, а тем временем моя рана мало-помалу затягивалась и ко мне возвращался аппетит.
Мне кажется, то было самое счастливое время моей жизни…
Лорд Сесил, тем более успокоенный и гордый результатами своего лечения, что они объяснялись не столько его умением, сколько везением, окружал меня всяческим вниманием и сам приносил мне на чердак самые лакомые кусочки из кладовой. И с затаенным самоуничижением взял на себя противоположную задачу — выносить ведро, которое я использовал для своих естественных надобностей. Я — первый из бедняков Британии, кому подобную услугу оказывал лорд и пэр. Окажись на моем месте не такой рассудительный малый, как я, это могло бы вскружить ему голову.
Но любезности лорда Сесила не ограничивались только такими материальными проявлениями. Случалось, он оказывал мне честь, беседуя со мной и интересуясь моей прошлой жизнью, которая казалась мне такой неинтересной.
А сестрицы-близнецы разыгрывали меня, выдавая себя друг за друга, так что я все время попадал впросак, но при этом они неустанно требовали, чтобы я описал им, как перетрусил Трубоди и как я героически напал на Джулиуса Гроба-юниора. В конце концов, я начал узнавать Алису по особенно теплой интонации, которую мне очень хотелось приписать ее дружескому расположению.
Я жил в сказочном сне и не мог без грусти думать о том, что скоро ему придет конец.
Как-то ночью в начале сентября, когда с наступлением сумерек Малвенор уже пронизывала осенняя прохлада, Алиса вручила мне запечатанный конверт.
— От моего брата Уинстона, который угадал, что в башне скрывается кто-то посторонний. Пришлось мне все ему рассказать, хотя папа и даже Агата были против. Интересно, что он может вам написать…
Я распечатал письмо, оно было кратким.
«С помощью моих сестриц, пустых и простодушных, мой отец тебя надувает. Ты помогаешь ему заработать сто тысяч фунтов, а он отблагодарил тебя пулей в ногу. Взгляни правде в глаза, как подобает взрослому мужчине! Потребуй от него двадцать тысяч фунтов, чтобы потом сойтись на десяти или пятнадцати тысячах. В его положении он тебе отказать не сможет. Твой преданный друг, побитый и голодный, Уинстон.
P. S. Ради Бога, сожги это письмо!»
Мне с большим трудом удалось скрыть свое смущение и замешательство, и я сказал Алисе, что ее брат хотел выразить мне свои дружеские чувства и признательность.
Как только Алиса ушла, я сжег письмо и конверт, и в голове моей вихрем закружились мысли. Где правда? Кто я — дурак или герой? Разобраться в этом было нелегко…
На следующую ночь лорд Сесил с особенным вниманием выслушал рассказ о некоторых моих злоключениях и проявил сочувственный интерес к кое-каким подробностям, которые заставили его по- новому взглянуть на условия жизни простых шотландцев.
— Я всегда старался, дорогой Джон, — сказал он мне с неподдельной искренностью, — бороться против бедности и нищеты. Это то, что в выспренних выражениях называют «искоренением пауперизма» [46]. В 1897 году, в бытность мою помощником министра по делам безработицы, я выпустил брошюру под названием «Ржавчина побеждает нищету», и она в известной мере даже наделала шуму…
— Ржавчина побеждает нищету?
— Да. Ход моих доказательств неопровержим. Поскольку обеспечить бедных необходимой им полезной пищей невозможно, надо по крайней мере бороться с анемией, от которой они страдают. Лучший и самый экономный способ достигнуть цели — сделать так, чтобы хозяйки в бедных семьях готовили пищу в железной посуде: ржавчина, потребляемая ежедневно малыми дозами, желательно со шпинатом, снабдит хилые организмы драгоценным железом, столь необходимым для душевного равновесия и хорошего настроения. Субсидировавшие меня английские сталелитейные заводы выразили готовность наладить массовый выпуск кастрюль с гарантией, что они будут ржаветь… Но, как у многих предтечей, у меня не оказалось последователей.
Меня тронуло, что лорд Сесил был занят такими великодушными проектами. Именно теперь — или уже никогда — следовало произнести прекрасные фразы, которые я предусмотрительно заготовил заранее.
— Ваша светлость так добры, что наверняка подумали о моем будущем. Мой краткий визит к мистеру Гробу принес вашей светлости целое состояние, а ваша светлость, со своей стороны, посулила мне два шиллинга шесть пенсов, то есть, собственно говоря, посулила возместить мои расходы. Чтобы проявить такую бережливость, вашей светлости наверняка пришлось совершить насилие над своим сердцем, над своей доброжелательной натурой, повинуясь самым важным соображениям. Мне бы очень хотелось знать, каковы эти соображения, чтобы поблагодарить вашу светлость, потому что соображения эти несомненно делают честь и вам и мне.
Наверное, лорд Сесил предвидел такого рода требование с моей стороны, потому что, не моргнув глазом, самым естественным и дружеским тоном сказал:
— С какой деликатностью ты выражаешься, милый Джон! Сразу видно, что ты пожил в замке! Спасибо, что ты перенес проблему в область чувств. Ты ведь и в самом деле знаешь, что твоя вылазка в комнату Гроба была всего лишь законной компенсацией за те неслыханные оскорбления, которые без моего согласия претерпел Малвенор из-за незаурядных способностей, проявленных тобой в роли призрака. Поэтому тебя совершенно не касается, заработаю я деньги или нет на твоем револьверном выстреле. Еще раз благодарю тебя, что ты ничего с меня не требуешь, с чем я тебя и поздравляю, ибо такого рода шантаж был бы недостоин джентльмена. Еще более, если только это возможно, я благодарен тебе за то, что ты угадал, какое насилие совершаю я над своим сердцем, когда, узнав тебя покороче, ограничиваю свою щедрость двумя шиллингами шестью пенсами. Мне льстит твое предположение. Само собой, я собирался предложить тебе небольшое состояние. Но по зрелом размышлении решил, что так я поступил бы, будь ты мне безразличен, а я хочу обойтись с тобой так, как если бы ты был моим сыном. Как поступил бы с большими деньгами осиротевший Уинстон? Часть их проел бы его опекун, другую часть, сделавшись мотом, растранжирил бы он сам. И вскоре он оказался бы на улице без гроша в кармане и без будущего. Как может поступить с деньгами молодой человек? Только пустить их по ветру. Разве сам я не потерял большую часть своего состояния в зрелом возрасте, хотя к тому времени уже нагляделся на чужие примеры и мог бы извлечь из них урок? И разве катастрофа такого рода не наводит на размышления? Деньги подобны морю, дорогой Джон. Они знают приливы и отливы. Их трудно удержать. Это ненадежное помещение капитала даже для взрослых людей, а уж тем более для ребенка. Тебе необходимо создать положение, чтобы ты сам стал золотой жилой и, куда бы ни отправился, деньги следовали бы за тобой.
