и шныряет у ваших шатров, увидеть его желая.
«Господи, что ж это будет? Татары убили его деда, отца, а он возьмет татарку. Как же душе Василька перенесть это?»
— Князь, слышь? — окликнул Сартак, пытаясь и рукой дотянуться. — Что ж ты молчишь?
— А что скажешь, Сартак. Веры они разной. Не рассердится ли ваш бог?
Татары опять захохотали, видно, весело им было видеть русского князя в некоем затруднении.
— Наш бог не обидится, Александр, — заговорил, просмеявшись, Сартак. — А с вашим они сами сладят, девку перекрестят, обвенчаются да и заживут. Зато крепости потом Глебу не понадобятся. А? Как думаешь?
«А ведь верно, — подумал князь, — прав он. У Глеба же союз кровный завяжется с погаными».
— Что ж думать, Сартак, — заговорил Александр. — Дойдет до сговора, сам благословлю молодых, за отца его Василька Константиновича. А коль невеста креститься возжелает, русичи никому в том никогда не отказывали. Велю самому епископу и крестить и венчать.
— Ай, умница! — вскричал Сартак и хлопнул в ладони, требуя еще вина.
Вина принесли, налили еще. Выпили. И Сартак опять заговорил, заговорил уже коснеющим языком, но гость сразу понял: опьяневший ханыч болтает о главном в сегодняшней беседе, о самом важном, по крайней мере, для него, новгородского князя.
— Мы Новгород твой не брали на щит. Может, оно и к лучшему… Ты вот уцелел. — Сартак оскалился при сих словах. — Может статься, и в будущем не станем, хотя бы ради дружбы. Но зависеть это будет от тебя, Александр. — Сартак покачал перед носом указательным пальцем, потом, слизнув с него жир, продолжал: — Ты понимаешь? От тебя. Пока ты будешь слушать нас, а тебя — новгородцы, им будет мир. Если ж ты забудешь о нашей дружбе или новгородцы станут неверны тебе, знай — я сам или вот хотя бы Неврюй сожжем город дотла. И вырубим всех подчистую. Ты понял, князь?
— Понял, Сартак, — отвечал Александр, чувствуя, как хмель улетучивается из головы.
Сартак был настоящим наследником отца своего Батыя не только по имени, но и по ратному умению, и в том, что он сотворит с новгородцами в случае чего, сомневаться нельзя было.
Сотворит и глазом не моргнет.
IX
ЖЕЛЕЗНЫЕ КОГТИ БЕРКУТА
— Пускай, — скомандовал Сартак.
И татарин, державший на руке беркута, снял с головы его кожаный колпачок. Беркут сразу вытянул шею, медленно повернул голову туда-сюда, обозревая своими желтыми злыми глазами окрестность, потом широко расправил мощные крылья, ловя чуткими перьями ветерок с захода. И сорвался с луки, падая вниз, к земле. Но над самой травой сделал взмах, один-другой, и поплыл, поплыл дальше, медленно набирая высоту.
— Сейчас заметит, — сказал Сартак, не спуская глаз с беркута, и тронул коня. — Едем за ним.
Они поскакали хлынью[101] стремя в стремя с князем Александром. Татары-ловчие ехали следом, не смея обгонять и даже разговаривать громко, дабы не перебить нечаянно беседу ханыча и его высокого гостя.
Далеко впереди в побуревшей траве золотистой ниткой мелькал хвост убегавшей лисы.
А беркут поднимался все выше и выше, он уже видел лису и теперь тянул за ней, готовясь к нападению.
— Сейчас ударит! — крикнул Сартак и подстегнул коня, тот перешел в елань. — Надо не упустить самого главного.
Кони их уже неслись, пластаясь над травой. Они нагоняли лису.
Беркут словно ждал этого, начал быстро снижаться и через несколько мгновений вцепился в спину бегущего зверя.
— Оседлал! — азартно вскричал Сартак.
Обреченная лиса в отчаянье обернулась, оскалилась на своего крылатого врага, и в тот же миг беркут крепкими, словно железными когтями впился ей в морду.
Потом он стал сводить широко расставленные ноги, изгибая на перелом спину несчастному зверю. И повалил лису набок.
Когда ханыч и князь подскакали, они увидели уже ослепленную лису, прижатую накрепко к земле, но еще дышавшую. Беркут, распуская крылья, смотрел победоносно и зло на людей, словно и их вызывая на единоборство.
Татарин-ловчий спрыгнул с седла, наклонился к лисе, переломил ей шейные позвонки и стал осторожно отцеплять когти беркута.
— Ну как? — спрашивал Сартак, улыбаясь и заглядывая в глаза высокому гостю.
Александру, не однажды самому убивавшему разных зверей, отчего-то сегодняшний лов не принес радости, скорее беспричинно встревожил его. Но было бы невежливо выказывать свои чувства сейчас, ведь ханыч от чистого сердца хотел показать ему свою, татарскую, охоту.
— Птица добрая, — ответил Александр Сартаку.
— За такого беркута у нас двести баранов дают, — сказал ханыч. — Но я этого и за тысячу не отдам. Ты видел, какие у него когти? Железные!
— Верно, из таких когтей зверю трудно вырваться, — согласился князь и вдруг почувствовал какую- то тоску, словно это его самого закогтил беркут.
«С чего бы это? Уж не случилось ли какой беды с женой, с детьми?»
Мертвую лису приторочили к задней луке седла ханыча, беркута усадили опять на плечо ловчему, надев на голову колпак. И поехали к городу, далеко на окоеме дымившему сотнями очагов.
Из Сарая навстречу им прискакал татарин, сказал Сартаку:
— Хан велел торопиться. Есть вести.
«Ну вот, — подумал с тревогой Александр, — не обмануло меня ретивое».
Он почти месяц прожил в Сарае, ожидая вестей. Ждал с нетерпением, а дождавшись, не радовался и даже не спешил узнать их. Какой-то страх перед вестями вдруг начал холодить сердце.
В ханском шатре, куда они вошли вместе с Сартаком, Батый кивнул им на ковер у трона.
— Садитесь, дети.
За время пребывания в Орде Александр уже не раз удостаивался этой чести — сидеть у трона на ковре, что позволялось лишь родственникам хана да темникам иногда. Чем объяснялось сие благорасположение к нему Батыя, бог весть. Дружбой ли с сыном, а может быть, неподдельной любознательностью князя, пробудившей в хане талант наставника. В самом деле, коль этот русский темник назвался прилежным учеником хана, почему бы не поучить его уму-разуму.
Как правило, во всех этих сидениях на ковре у трона Александру едва пару слов удавалось сказать. Говорил больше хан, а князю полагалось слушать. И он слушал, да столь усердно, что невольно пробуждал в высоком наставнике добрые чувства к себе.
— Позовите Угнея, — сказал Батый.
И Александр вздрогнул, поняв, что вести пришли из Каракорума. Воротился Батыев гонец.
Угней, еще более высохший от долгой дороги, почерневший лицом, вошел, поклонился хану.
— Говори все, — приказал Батый, совсем прикрывая глаза. — Мы все слушаем.
— Прости, хан, но я не смог исполнить твоего веления… — начал Угней.
Батый раздраженно шевельнул ладонью, что, видимо, означало одно: не болтай лишнего. Судя по всему, хан уже знал вести, привезенные Угнеем, и требовал повторить их для сына и князя.
— Русский князь Ярослав Всеволодич отравлен, хан. И, как мне сказали, отравлен великой ханшей Туракиной.
«Вот оно! Не обмануло меня, — подумал Александр, почувствовав ледяной холод в груди. — Вот отчего я пожалел ныне обреченного зверя. Ибо точно так отца закогтили поганые».
