однажды. А посему, Михаила Степанович, уповаю на твою руку и власть твердую. Все примени, но число дай, пусть не остановят тебя ни поруб, ни виселица».
Прочел посадник грамоту, почесал в затылке, подумал:
«На пергаменте-то число легко просить, а вот как на степени?» А Елевферия спросил:
— Чего ж сам-то Ярославич не приехал?
— Где-то в Муроме, кажись, численников перебили, побежал с дружиной разбираться.
— Ох, кабы у нас тож не стряслось. Народишко на татар вельми зол. Упрутся черные, помяни мое слово.
И «черные» — мизинные уперлись.
— Нет числа поганым! — орали, бушуя вкруг степени.
— Мы не бараны — считаться!
— Что нам князь Александр?! Наш князь — Василий! А Александр пусть татарам хвосты лижет.
— Верна-а! Али мы не вольны в князьях?!
Так ничем и закончилось вече. Впрочем, приговорили, да не то, что посаднику было надобно, — числа татарам не давать. Численников же отпустить с богом.
— Все без пользы, все без пользы, — вздыхал Елевферий. — Что ж численникам говорить? А?
— Ничего, польза есть, — зло щурился посадник. — Самых горластых я высмотрел. Ныне ж ночью в поруб покидаю, собак.
— Не хуже ль будет, Михаил Степанович? — усомнился Елевферий.
— Не хуже. Великий князь в грамоте то же велел, вплоть до виселицы.
Посадник и впрямь время на степени не терял, зорким оком своим высмотрел нескольких горлопанов. Это кожемяка Сысой Нездылов, братья Семен и Нежата Емины и еще кое-кто… Все они на замете у посадника. Ныне ж ночью успокоены будут.
С дюжину добрых молодцев подобрал Михаил Степанович из людей, ему преданных, кто в родстве с ним или в холопстве у него. Сам же и возглавил отряд.
Дабы ворота сами хозяева открывали, придумали ложную бересту с вестью: Сысою, мол, от родителя с выселок, Еминым — от сестры из волости.
У Еминых Семен в воротах в исподнем явился и, хотя навалились на него дружно, успел крикнуть: «Не-жата-а!»
Брат услышал крик придушенный, возню у ворот, схватил меч со стены, выбежал на крыльцо.
— 3-зар-рублю-у! — заорал и кинулся вниз по ступеням.
В темноте оступился и грохнулся вместе с мечом наземь. Растянулся, белея исподним, доброй приметой в ночи для нападающих. Навалились молча и на Нежату, меча отлетевшего найти не дали. Скрутили живо, связали крепко.
И тут посадник промашку дал, о чем заутре пожалел крепко. Дабы не приняли их домашние за разбойников и не подняли крика на всю улицу, показался им, признался, кто он, а Семена, мол, с Нежатой по велению великого князя Александра, как дерзких смутьянов и подстрекателей, в поруб повезет. Для пущего страху прибавил, что-де по приезде великого князя, может статься, и на виселицу попадут неслухи.
С Емиными двумя скоро и довольно легко управились. С Сысоем повозились изрядно. Первых же кинувшихся на него он раскидал, как котят. Сила у кожемяки медвежья, кулак что молот. Кого перекрестил им в темноте, тот до утра очухаться не смог.
Кинулись вторично всем скопом, хватая за все, что ухватить можно, — за руку, ногу, нос, ухо, даже за волосья. Кто-то и за портки уцепился Сысоевы. Тот зарычал, двинул плечами, и опять все, ровно горох, посыпались с него, а один отлетел вместе с портками кожемякиными.
Наг стал Сысой, в чем мать родила, оттого показался нападавшим еще страшнее и неприступнее. В два прыжка достиг воза, стоявшего около, выхватил оглоблю. И дали б стрекача поспешители посадника, если б не догадался Михаил Степанович выхватить меч и, изловчившись, треснуть им Сысоя по темени.
Беспамятного кожемяку связали крепко и разодранные портки натянули, дабы срамоту прикрыть. И тоже в поруб под гридницу городищенскую упрятали, туда же, куда только что Еминых определили.
Уже почивавший князь Василий Александрович, заслыша шум у гридницы, проснулся, встревожился, послал кормильца Ставра узнать, в чем дело.
Тот скоро воротился, рассказал все. Князь Василий успокоился, однако молвил с упреком:
— А ведь мог сказать мне посадник-то. Я ж все-таки князь. Разве б я отказал ему?
А заутре, проснувшись, Василий благодарил ангела-хранителя своего за то, что уберег, не дал вмешаться в дела посадницкие.
Чуть свет ударил колокол вечевой, родня братьев Еминых крикнула со степени, что «посадник ночью, аки тать, повязал лучших мужей, запер в поруб на Городище и грозится выдать их головой великому князю».
Выдача своих в Новгороде издревле почиталась непростительным грехом, и толпа вскричала единым духом:
— На поток Михайлу-у!..
Тысяцкий Жирослав пытался утихомирить народ, остановить кровопролитие, но его никто не слушал. Мизинных людишек хлебом не корми — отдай на поток боярина. А тут приговор вече, чего ж еще ждать?
Вон у дальних, которые ближе к мосту Великому, уже и предводитель сыскался, вскарабкался на чьи-то плечи, орет зычно:
— Братья-а, идем на Михайлу-у!..
— Верно, Александр, веди-и-и…
И заворотились, и побежали к Великому мосту (посадник жил на Софийской стороне). Жирослав поймал какого-то отрока, приказал ему:
— Беги что есть духу к владыке, пусть заборонит посадника.
Да где отроку через мост успеть, когда через него мизинные стадом на поживу топочут. Оттолкнули, оттерли: успеешь.
Какая-то добрая душа предупредила обреченного: «Степаныч, хоронись. Спасайся».
— Я не заяц — посадник, — отвечал гордо Михаил Степанович.
Не мог он — сын героя Ледового побоища Степана Твердиславича — позволить себе струсить, отступить перед черным народишком, опозорить честь семьи знатной.
Так и встретил ворвавшуюся на подворье толпу — стоя гордо на крыльце, супя сердито брови.
Псы бросаются на того, кто бежит, толпе озверевшей тоже убегающий милее: можно догонять, хватать, бить, валить, топтать.
Увидев посадника, гордо и грозно смотрящего сверху на сборище мизинных, толпа остановилась и на какой-то миг оцепенела в изумлении.
Михаил Степанович опытным глазом вмиг определил главного заводилу, спросил громко, с угрозой:
— Что, Александр, и ты в поруб захотел?
Русоволосый Александр, намахавший молотом у наковальни грудь и плечи широкие, понял: в сей миг язык острый нужен, сотни ушей ждут ответа его.
— Нет, Михаил, ныне мы по твою черную душу явились, — сказал громко, не скрывая ликования в голосе.
Толпа взвыла торжествующе: вот, мол, как мы тебя, — но тут же осеклась, пораженная.
Посадник не дрогнул, не попятился, не упал на колени, пощады вымаливая, а, наоборот, шагнул с крыльца навстречу Александру, словно взять его сбираясь.
Ах, если б остался он на крыльце, еще неведомо, чем бы кончился бранный поединок. Может быть, и попятилась бы толпа перед его мужеством и достоинством. Может быть.
Но не привык Михаил Степанович в делах половиниться; раз обещал главному смутьяну поруб, вот и шагнул… Шагнул в толпу, как в воду, и мгновенно исчез в ней. А она забурлила в том месте, заклокотала и скоро расступилась.
