А на Ярославовом дворище пир горой. В шуме, в гаме тонут звуки гудца, играющего плясовую, весело бухают тимпаны. Куролесят мизинные люди. Кто-то песню пытается сладить:
У церкви Параскевы Пятницы лицедеи чудеса творят. Один, взобравшись на церковь, веревку привязал, другой, приняв свободный конец веревки, отошел с ней, натянул как струну. И вот тот, который наверху был, ступил на веревку и пошел по ней, как по доске. Люди внизу замерли от такого дива. Гадают: сорвется или не сорвется?
А лицедею хоть бы что. Идет, улыбается да еще и кричит оттуда:
Смеется народ внизу. Все знают, кто такие поганые, сколько горя и слез принесли они на землю Русскую, и потому приятно слышать: тараканы. На сердце от этого веселее становится.
В другом кружке, у самого торжища, мужик с ученым медведем тоже народ потешает:
— А ну-ка, Миш, покажь христианам, как поганые ходють.
Медведь поднимается на задние лапы и неуклюже косолапит по кругу, то и дело взбрыкивая правой лапой. Ревет сердито, облизывается. Народ смеется: может, и впрямь татары эдак ходят.
— А ну-ка, Миша, представь, аки татары Новгород узрели и обалдели…
Медведь остановился, заскулил, облизнулся. И тут хозяин опять спросил:
— А как они от Новгорода стриганули? А?
И незаметно для людей стеганул медведя прутиком по хвосту. Взвизгнул медведь и трусливо побежал по кругу, насколько поводка хватало.
Народ хохочет, народ дивится: «Ай мудрая скотина! Ай разумная тварь!»
И никто не вспомнит, что третьего дни это ж самое вытворял медведь, когда его спрашивали: «Как Миша за медом идет?», «Как Миша мед узрел?», «Как на Мишу рой налетел?».
Гуляет, веселится Новгород напропалую. Медов выпито — не счесть, брашна съедено — невесть.
К ночи, чтобы веселье продлить, зажгли несколько костров на Дворище. Запорхали малые огоньки и по улицам, старостам уличанским на досаду. Кабы ненароком пожару не сотворили.
Красному-то петуху все едино, что радость, что горе, так взыграет, что и не обрадуешься.
Князь Александр в сопровождении воинов возвращался от владыки уже в темноте. Голова чуть кружилась от медов, выпитых у Спиридона, на сердце было легко и радостно: такая забота с плеч свалилась. Тревожился князь об отце, ждал теперь с часу на час посланца от него.
Едва миновали Ярославово дворище, где сторожа, перекликаясь, тушили головешки от костров, в первой же улице метнулись от забора тени.
— Стой! — крикнул Ратмир.
Куда там! Те так припустили, что вскоре скрылись за углом, словно растаяли в темноте. А из-под забора, кряхтя и бормоча что-то, поднялся нагой человек. Шагнул навстречу верховым, захныкал:
— Господа высокие, вы видели, как раздели меня тати донага.
Человек едва держался на ногах.
— Ты пьян? — спросил князь.
Обернулся к Ратмиру.
— Кинь дураку хоть гривну на портки.
— Сейчас, Ярославич.
Ратмир не спеша нащупал на поясе калиту. Князь поехал дальше, за ним стража. Ратмир никак не мог развязать завязку на калите. А топот копыт все удалялся. Голый, стоя около, приплясывал не то от нетерпения, не то от холода.
— Може, пособить, господин?
— Сам управлюсь, — огрызнулся Ратмир и спросил: — Поди, пропьешь дареное-то?
Голый хихикнул угодливо:
— Там решим.
И тут Ратмир выпрямился в седле.
— Тогда получай! — и ожег голого плетью. Тот взвизгнул от боли, метнулся к забору. Ратмир направил следом коня, достал плетью голого еще два раза.
— За что? — завыл тот. — Князь же кун велел!
— А я тебе для ума, дураку. С кунами тебе пропасть, а после плети — жизнь всласть.
Когда Ратмир догнал князя и поскакал рядом, тот спросил:
— Ну, одарил нагого?
— Одарил, Ярославич.
— Рад небось?
— Рад, Ярославич. Без памяти рад.
X
КОМУ БЫТЬ ВЕЛИКИМ
В окнах сеней великого князя — ни одного целого стеклышка. Благо, тепло уж на дворе. Слуги кое- как прибрались, вымели чисто, внесли свежеструганные столы, лавки. Принесли и чудом уцелевший столец великокняжеский, поставили к передней стене, где и должно ему быть.
Ветерок, гуляющий в сенях, приносит из города тошнотворный запах. Князь Ярослав Всеволодич, едва прибыв в порушенный и сожженный Владимир, повелел всем уцелевшим исполнить долг пред погибшими — предать их тела земле с соблюдением всех христианских обычаев. Вот и роются люди в развалинах и пепелищах, извлекая трупы.
По уходе татар собрались уцелевшие русские князья во Владимир. Свидеться им всем край надо было. Посоветоваться, поплакаться друг дружке на беды свои, а главное, выбрать великого князя. И, что не менее важно, поделить сызнова столы меж собой: ведь, считай, половину князей перебили татары. Может, кто-то из явившихся и радовался в душе, предвкушая стол побогаче да повыше, но Александр видел, как искренне были опечалены сыновья ростовского князя Василька Константиновича — Борис и Глеб. Отроки скромно сидели на краю лавки, тесно прижавшись друг к дружке, и молчали. Они были еще слишком юны, чтобы радоваться освободившемуся столу отца. Наоборот, их печалила его смерть.
«Не обидели б их», — подумал Александр и решил в случае чего вступиться за сирот.
Князья расселись по лавкам, перекидываясь друг с другом новостями и в то же время зорко посматривая на трех Всеволодичей, отошедших к дальнему окну.
Братья, Ярослав, Иван и Святослав, негромко беседовали. И хоть голосов их почти не было слышно в сенях, все догадывались: братья решают, кому из них быть великим. Впрочем, присутствующие понимали, что и совещаются они порядка ради, что всем уже давно ясно, кто станет великим. Конечно, старший
