Когда мужик ушел, дружинник сказал сердито:
— Возимся с ним, аки с епископом. Закрыли б в избе, волчонка в мешок да и на конь.
— Эхе-хе, — покачал головой Федор Данилович. — Чай, не поганый он, христианин. Да и не волчонка мне надо княжичу, а товарища.
Петрила привел сынишку, который держал в руках ивовую клетку со злополучным сорочонком.
— Вот, — подтолкнул Петрила мальчика, — я уже ему все сказал. Он не верит, что у князя каждый день сладкой сытой угощают.
Петрила пытался улыбаться, и кормилец решил поддержать его:
— Да. Сыты у князя море разливанное.
— Да и боярин то ж молвит, — шепнул Петрила сынишке. — Хошь раз в жизни досыта напьешься меду-те.
Несмотря на сладкие речи взрослых, мальчик чувствовал что-то неладное и поэтому держался настороженно. Он пытался вникнуть в скрытый смысл происходящего, но не мог предполагать меру несчастья, свалившегося на него и отца.
Все вышли за ворота на улицу. Один из верховых принял клетку с сорочонком и приказал Петриле:
— А мальчонку сзади. Подсади.
Петрила схватил сынишку под мышки, поднял на уровень лица, задержал перед глазами, мысленно прощаясь с ним. И тут мальчик, увидев бледное, жалкое лицо отца с трясущимися губами, понял, что происходит. Он прошептал жарко и взволнованно.
— Тятя, я сбегу. Слышишь, сбегу.
Но от этих слов лицо Петрилы сделалось страшным, он выпучил свирепо глаза, сжал мальчика и, тряхнув как куклу, прохрипел не своим голосом:
— Не смей! Слышишь, не смей! Обельным[39] хочешь стать?! Убью!
С непонятной для окружающих злостью Петрила швырнул мальчика на круп коня и отвернулся к воротам.
— Ну, поехали, — скомандовал Федор Данилович, заворачивая коня.
Топот копыт, удаляясь, становился все тише и тише, а Петрила так и не повернулся. Стоял все так же, тупо глядя в ворота. Девка, видевшая все это, не выдержала, закричала срывающимся голосом:
— Да погляди ты на дите-е, пень стоеросовый! Увозют ведь!
Петрила не шевельнулся.
Лишь когда замер топот и конные исчезли из виду, он посмотрел на девку тяжелым взглядом и прохрипел:
— Что? Наворожила! Теперь я и богат, и вдовец, и холостец!
VI
ГДЕ ПРИЯЗНЬ — ТАМ И МИР
Федор все еще болел. И хотя жара у него уже не было, чувствовал он большую слабость и с ложа не поднимался. Ухаживала за ним Прасковья, вынянчившая обоих княжичей и оттого считавшая их почти своими родными детьми.
Когда Александр ворвался в покои, Прасковья кормила Федора с ложечки.
— А ну, — закричал Александр, пряча за спиной что-то, — угадай, что тебе стрый[40] прислал?
Федор улыбнулся над наивностью брата. У самого под кафтаном сияет новенький бахтерец, а он спрашивает, что прислано брату. Ведомо и дураку — то же самое.
— Ты зачем так кричишь? — корила нянька Александра. — Братец еще слаб.
Но Александр уже развернул перед Федором подарок великого князя, на все лады нахваливая бахтерец:
— В нем ни стрела, ни меч не страшны. Потом мы с тобой на мечах рать устроим.
Он кинул тяжелый бахтерец прямо брату на грудь. Прасковья ахнула:
— Ты что ж это творишь?! Да он едва от смертыньки вырвался, а ты на него железы кидаешь.
Федор жалко и беспомощно улыбался. Ему и самому хотелось бахтерец примерить, но слабость не давала ни головы, ни рук поднять. Прасковья, поставив чашку на стол, сбросила бахтерец на пол.
— Окаянный мальчишечка, — ворчала она. — Как рожен, так и заморожен.
Однако Александра это не смутило. Он соскучился по брату и очень хотел его порадовать чем- нибудь. Он выбежал из покоев и скоро воротился с клеткой, в которой сидел сорочонок.
— Вот. Видал?
— Мало их у нас по лесам скачет, — проворчала Прасковья.
— Так это ж ученая! Она может на плечо сесть и… сидеть.
Александра сердила непонятливость няньки.
— Вот, зрите, — сказал он и, открыв клетку, стал звать сорочонка, хлопая себя по плечу: — Фьють- фьють, лети сюда. Ну!
Сорочонок, крикнув, вылетел, но полетел не на плечо княжичу, а прямо в окно. С лета он ударился о прозрачную слюду и камнем упал на подоконник.
— Ратми-и-р! — закричал Александр.
На этот крик вбежал в покои мальчишка. Александр молча указал на окно, где лежал бездыханный сорочонок. Ратмир подбежал, поднял сорочонка, приставил клюв к своему рту.
— Ничего, ничего, — успокаивал он княжича. — Очухается. Так уж бывало.
Первой пришла в себя Прасковья.
— Эт-та что? — спросила она строго, имея в виду невесть откуда свалившегося юного челядина. — Княжич болеет, а сюда все, кто похощет, то твари какие-то, то…
— Полно, нянька, — перебил Александр. — Это все мое и покои мои. А ты… ступай в свою светелку.
Прасковья не ожидала такого ответа. Давно ли на руках дите качала, портки на него надевала, и вот благодарность. Обидно няньке такое слышать. Поднялась с ложа Федора, заспешила к двери.
— Пойду скажу княгине.
Феодосья Игоревна, узнав о прибытии младшенького, толком и не слушала, о какой там обиде девка толкует. Поспешила из своего терема в покои к детям. На ходу Прасковью спрашивала:
— Ну как Федюшка?
— Да ничего вроде, только слаб после хвори.
— Вели кухарю отварить для него малины с медом.
— …А он меня так-то и выгнал, ступай, мол, в светелку свою, — пыталась Прасковья обиду высказать.
Но княгиня ровно и не слышала.
— Лечцу вели, чтоб никуда не смел отлучаться, — наказывала она девке. — Ежели узнаю, что вдругорядь на ловы убег, велю высечь. Слышишь?
— Скажу, скажу, Феодосья Игоревна.
Когда они поднялись по деревянным ступеням к покоям княжичей, княгиня не дала Прасковье перед ней дверь открыть.
— Погоди. Я сама.
Уж очень хотелось ей увидеть сыновей в их детском общении наедине, а не на виду у родителей или челяди. Ох, как она боялась отчуждения между братьями. Знала, хорошо знала Феодосья Игоревна, как легко неприязнь в детстве приводила взрослых княжичей к братоубийству.
Она осторожно потянула на себя дверь. Навесы, смазанные по велению кормильца свиным салом, не скрипнули, и, оставаясь незамеченной, княгиня увидела милую сердцу матери картину. Александр,
