Вступить в переговоры? — Он произносил эти слова, как самые грязные ругательства. — Никогда! Я не смог бы жить после этого. Вы, если хотите, ступайте, передаю вам все полномочия. Соглашайтесь на этот их западный коридор. Может, вам еще почетный караул вдоль него выставят…
Он вскинул голову и посмотрел каждому в глаза.
— Имею честь, господа…
Он повернулся и, медленно ступая, вышел за дверь. Внизу все еще сражались. Трещали во тьме выстрелы. Он сел на коня и шагом тронулся вниз по склону, туда, где шел бой.
— Подожди меня! — окликнул его Берг, вышедший следом. — Подожди, Герольф, я с тобой.
Владыка Большой Земли дал себя догнать, и они поехали бок о бок.
— А помнишь, Берг, как мы ребятами рубились на мечах там, на Малой Земле?
— Помню.
— Сколько нам тогда было? Лет восемь, девять?
— Да, что-то вроде того.
— И у нас были деревянные мечи…
— Да, и крышки от баков вместо щитов…
— Мы становились в верхнем конце улицы и оттуда сваливались на нижних, на эту шваль с рыбного рынка.
— Да, нас была целая команда, всем командам команда, а ты был наш командир.
— Да, а ты был мой лейтенант.
— Да.
За разговором оба не спеша вынули шпаги из ножен. Они ехали вплотную друг к другу, их кони почти соприкасались боками. Чуть выше справа пылал «дворец», и в ночном небе над ним багровело зарево. Снизу, с поля битвы, доносились разноголосые крики.
— Мы тогда клялись драться до победы или смерти, так ведь?
— Да, мы говорили: «Победа или смерть!» — и с диким ревом кидались вниз по улице.
Герольф рассмеялся.
— Точно! Они, небось, от одного нашего крика обделывались, эти рыбоеды, прежде чем мы на них налетали!
Он пустил коня рысью, Берг тоже.
— Ну что, Берг, зададим им хорошую трепку, этим нижним, рыбоедам вонючим?
— Зададим, Герольф!
— Тебе страшно, Берг?
— Нет, Герольф, не страшно.
— Тогда вперед! Победа или смерть!
— Победа или смерть!
Герольф пустил коня в галоп и погнал напрямик вниз по склону. Берг пришпорил своего и поскакал за ним.
13
Где ты?
Где ты, Лия? Я так давно тебя ищу.
Я вижу тебя повсюду, а тебя нигде нет.
Где ты? Ведь не думаешь же ты, что я умер? Скажи, моя маленькая вольная телочка, моя великая любовь, моя нежная, ты ведь знаешь, что я не могу покинуть тебя вот так, не обняв, не прижав к себе так крепко, что никто не смог бы нас оторвать друг от друга. Не думаешь же ты, что я умер, не простившись с тобой, когда у нас вся жизнь впереди, чтобы ласкать друг друга, смеяться… ziliadin… учиться друг у друга новым словам. Скажи, моя любовь, ты ведь не думаешь, что я умер?
Когда я вылез из этой дыры, я был гаже всякой крысы. Худой, всклокоченный, бледный как смерть. На меня, должно быть, жутко было смотреть, но я был жив. То есть сердце у меня билось, легкие вдыхали воздух, и даже умственные способности сохранились. И вот доказательство: я сумел произнести фразу, которой ты меня научила и которая, по всей вероятности, спасла меня.
После свидания с Бриско я долго еще ничего не чувствовал, словно опустошенный. Братишки, которого я потерял, больше не было — не было вообще нигде, кроме как в моей памяти. Поиски окончились.
Рано утром пришел Леннарт. Принес мне хлеба и воды. Он спросил, не надо ли мне передать еще какое-нибудь послание. Я сказал, что надо, только мне бы еще карандаш и бумагу. Письмо я собирался написать длинное, кровью столько не напишешь. Довольно скоро он вернулся, приоткрыл люк ровно настолько, чтобы просунуть блокнот и огрызок карандаша, и бросил их мне. Несомненно, это было не положено, более того, запрещено.
Он здорово рисковал. С этими своими круглыми очочками он выглядел робким, даже трусоватым, а оказался храбрым парнем. К тому же он единственный из всех солдат, каких я только встречал за всю кампанию, кто не поленился изучить твой язык — язык неприятеля. Еще, конечно, я, но у меня была на то веская причина.
Я подложил блокнот под полоску света, начал писать: «Дорогие родители…» — и мне стало до того грустно, что продолжить я так и не смог. Как сказать им правду, чтобы она не стала для них сокрушительным ударом? «Пишет вам ваш сын Александер… простите, но придется вас огорчить… я дезертировал… меня поймали… сейчас я сижу в погребе и жду расстрела…» Как сказать такое родителям? А лгать им на пороге смерти — это как?
Так и прошел день: я сидел с карандашом в руке, безнадежно уставясь в блокнот. Наверху бухали пушки — я предположил, что это очередная попытка штурмовать столицу. Когда стемнело, блокнот у меня был закапан слезами, а написать я так ничего и не написал. Ночь промаялся без сна. Было холодно. Болело плечо.
Утром я последний раз видел Леннарта. Он спустил мне котелок с похлебкой. Я спросил, скоро ли меня должны расстрелять. Он сказал, что сейчас всем не до того. Я спросил, а до чего же, и он ответил только: «Казаки подходят». Не очень-то это было понятно. Я раньше и слова такого не слыхал — казаки.
А потом, где-то в середине дня, началось. Пальба, лязг железа — там, наверху, шло сражение. Глухо доносились крики и конское ржание. Даже ничего не видя, можно было понять, что бьются жестоко и упорно. Несколько раз сражающиеся оказывались совсем близко от люка. Я слышал, как они кричали. То ваши, то наши, то на твоем языке, то на моем. И мало-помалу до меня дошло, что там, наверху, происходит что-то небывалое. А главное, я понял, что этот погреб, где я так томился, уже больше не тюрьма, не преддверие смерти. Он стал, наоборот, убежищем, где я, возможно, от нее укроюсь! Я находился прямо посреди жесточайшей бойни, но огражденный, неприкосновенный.
Мне вспомнилась история про узника, который один остался в живых в городе, уничтоженном извержением вулкана: его спасло то, что он был заточен в подземной камере. Еще вспомнилось, как, бывало, дома, на Малой Земле, в ночи бушевала вьюга, а мы с Бриско смотрели на нее в окошко. Мы слушали завывания ледяного ветра, а он не мог до нас добраться. Мы были в надежном убежище.
К утру все стихло. Наверху воцарилось какое-то нездешнее безмолвие. Леннарт не появлялся. Что же там, наверху, происходит? Все перебиты? Или сдались? Или столица пала?
Я долго выжидал, прежде чем решился подать голос. Потом стал звать на помощь. Сперва негромко, боясь, как бы не услышали, — смешно, сам понимаю. А там уж и кричал, и вопил во всю глотку. Никто не отзывался. Тут я задумался: а не станет ли этот погреб, который был мне сначала тюрьмой, потом убежищем, в конечном счете моей могилой? Всю воду я давно уже допил. Меня мучила жажда, я смертельно устал.
