была словно во сне.
Час за часом — медленно, как медленно! — побеждала я пространство. Во времени образовывались провалы, когда я как бы перескакивала через время без мыслей, без чувств, почти не отдавая себе отчета в происходящем.
Вдруг словно что-то разбудило меня: мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась и вы очутились в самом центре ее прекрасного, ослепительного полыхания. Начиналось полярное сияние.
Обычно я наблюдала его, как будто находилась в Большом театре, когда медленно передвигающиеся декорации озаряются попеременно огнями всех цветов и оттенков. Но в этот раз не было ощущения театральности зрелища. То, что творилось в эту ночь, было величественно и грозно, как рождение Галактики.
Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник изобразил на полотне это. Может быть, только музыка могла передать то, что я видела в ту ночь, оставшись одна в пространстве, — философский смысл виденного.
Ученые утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышала его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышала полярное сияние.
С шумом, подобным шороху волн, набегающих на прибрежный песок, но без их периодичности — усиленно и ослаблено — разыгрывались сполохи. Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы — все быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным призрачным холодным огнем. На фоне отдельных жутких, темно-фиолетовых провалов еще ярче разгорался этот свет… Представьте молнии — разящие, но не гаснущие, яркие и буйные. Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зеленым изумрудным, желтым, малиновым огнем. Лучистые стрелы падали в реку, отражаясь в ледяном ее щите. Казалось, они, летели, перекрещиваясь вокруг меня.
Я невольно остановилась. Дыхание у меня захватило.
Я была одна в блистающем, кружащемся, сияющем, переливающемся пространстве. Иногда оно притухало, и только тонкая, нежная, светящаяся вуаль, сквозь которую просвечивали звезды, заволакивала небосвод. Но тут же снова, с еще большей энергией, начинал бить невидимый вулкан. Огромный протуберанец огня с быстротой молнии перебрасывался с одного конца неба на другой, рассыпаясь снопами света, искр, стрел, дуг, лент, волн, пока весь небосклон не сливался в одно сплошное полыхающее море огня. И снова проливалась огненная лава на горы, на лес, на снег, на реку. Гранитные скалы казались совсем черными в этом блеске, в этой игре света. Сияние то затихало, то разгоралось с таинственным трепетным шорохом. Я шла час за часом, ошеломленная, потрясенная, а небеса все пылали.
Двадцать лет спустя, почти этими словами, я описала свой путь и это полярное сияние, только переживал его герой романа «Плато доктора Черкасова» Коля Черкасов…
Утром я не поднялась, температура 38 градусов. Пока пришел фельдшер, температура была уже 39.
— Простуда, переутомление, нервное потрясение. Бюллетень минимум на две недели… Лежи спокойно, отдыхай. Доложим про одну простуду, — сказал фельдшер, — остальное здесь не признается серьезным. Лекарство я тебе занесу. Обед из столовой принесет дневальная. Лежи, не вставай.
Уходя, он шепнул мне:
— Молодец, все тебя здесь уважают: дала отпор этому сукиному сыну. Все жалеют, что ты заболела. Мужчины хотели сахара тебе послать, я не взял. Достану тебе сахара в лавочке. Отдыхай.
Он погладил меня по голове и ушел.
Заболела я довольно сильно — держалась высокая температура, не проходила головная боль, кололо в боку, но я испытывала настоящее блаженство — лежать! Никогда я не думала, что такое счастье на земле — лежать! И спать сколько влезет. Спала, просыпалась, снова спала. Узнала, что приходил Швили, смотрел на меня спящую и оставил мне передачу, я тут же передала ее дневальной. Узнав об этом, Швили при второй передаче разбудил меня и предупредил, что если я не буду принимать от него помощь, то после болезни опять буду направлена на лесоповал.
— Ну и что, другие же там работают.
— У тебя третья категория здоровья — опять свалишься.
— Ну и что?
— Умрешь…
— Ну и что?
— Дура ты набитая! — выругался Швили и ушел, забрав передачу.
Я поуютнее улеглась под одеялом и опять уснула.
Когда я отоспалась, мне стадо легче. Температурила я еще долго, но температура была невысокой: 37, 2–37, 4.
Мне дали отдохнуть ровно десять дней, затем явился сам Швили и велел мне завтра утром выходить на развод.
Я сказала:
— Слушаюсь, ваше благородие.
Утром я оделась потеплее и вышла на развод. Швили еще не было — видно, отсыпался после бессонной ночи с одной из лагерных жен.
Рядом с нарядчицей я вдруг увидела Вячеслава Ивановича, он выступил вперед и объявил:
— Товарищи, среди вас нет ли стекольщика? Я очень удивилась тому, что он выступает в роли начальника и на кой черт ему стекольщик? От удивления я громко повторила:
— Стекольщика?
Он едва заметно кивнул мне.
— Вы стекольщик? Пошли. — И, не долго раздумывая, повел меня куда-то за зону.
Его догнал один из придурков Швили и пытался объяснить ему, что я работаю на лесоповале.
— Срочно нужны стекольщики, и, как видишь, их больше нет, — решительно возразил Вячеслав Иванович.
Главный агроном привел меня в длинное бревенчатое помещение, где работали два настоящих стекольщика, пожилой и молодой (вольняшки, как называли вольных). Представив меня, он ушел.
— Когда и где работала стекольщиком? — спросил меня пожилой.
— В другом перевоплощении, — пояснила я. Они переглянулись и объяснили, что у них срочная работа — они стеклят рамы для парника.
— Но алмаз только один — у него, — пояснил молодой, показывая на старшего, — и он никому не дает резать.
— Правильно делает, — с явным облегчением произнесла я, — целее будет.
Они представились: молодой — Вася, а старший — Иван Матвеевич.
— Тебя-то как звать?
— Валя. Статья 58-я, срок десять лет, сижу уже четыре года, осталось всего шесть.
Они закашлялись. Потом Иван Матвеевич положил на стол большую раму, нарезал для нее стекла, дал мне в руки стамеску и маленьких гвоздочков, предложил вставить стекла.
— Сейчас вставлю! — с готовностью согласилась я. Уж я так старалась, что отбила себе большой и указательный палец левой руки. Гвоздочки почему-то подскакивали и отскакивали, прячась от стамески.
— Чахотка! — вздохнул Иван Матвеевич.
— А где было это… ну, другое перевоплощение?
— Вы не поймете или просто не поверите… — вздохнула я, помотав левой рукой.
— Почему не поймем?! Не чурки с глазами, — сказали они одновременно.
— Вам правду или соврать… хоть немножко.
— Правду, — твердо потребовал Иван Матвеевич. Тогда я рассказала им про лесоповал.
— Я ведь тоже был зека, — сказал Вася. — Научишься, чего там.
— Не боги горшки обжигают, — сказал Иван Матвеевич и стал нарезать своим алмазом стекла.
