захожу в дом выпить воды — а на часах всё ещё десять. Время летит, когда нет необходимости разговаривать.
Через несколько дней моя жизнь входит в чёткий ритм. Я просыпаюсь в три утра и в течение часа читаю. Ем я только лёгкие закуски — свежий помидор разгрызаю, как яблоко, — в одиннадцать часов и в три, вместо того чтобы съесть ланч в час. Ко времени сиесты, в самую жару, я готова залечь в постель часа на два. Под гул вентилятора я впадаю в дремоту. Наконец у меня находится время выйти ночью из дома, завернувшись в одеяло, и лечь на спину с фонариком и картой звездного неба. Легко отыскав ковш Большой Медведицы прямо над домом, я определяю Поллукса в созвездии Близнецов и Проциона в созвездии Малого Пса. Я забыла, как выглядит небо в убранстве звёзд, а здесь они такие живые, яркие, пульсирующие.
По подъездному пути поднимается супружеская пара — француженка и англичанин. Это наши соседи. Они слышали, что Брамасоль купили американцы, и захотели познакомиться. Они приглашают меня к себе на ланч. Оба они — писатели, сейчас ремонтируют свой небольшой домик. Мы сразу же подружились. Где им лучше ставить лестницу — тут или там, что делать с этой крошечной комнаткой, не будет ли в спальне слишком темно, если сделать её в бывшем стойле, внизу? Местный закон не позволяет прорубать окна даже в самых душных фермерских домах: внешний вид исторических зданий должен оставаться неизменным. Меня приглашают к обеду на следующий день и знакомят ещё с двумя иностранными писателями, французским и азиатско-американским. Через неделю мы с Эдом приглашены в дом к этим писателям.
И вот мы пришли. Стол накрыт в тенистой беседке, увитой виноградом. Холодные салаты, холодное вино, огромное сырное суфле, приготовленное на пару на печи. В мареве жары вдали мерцают оливковые деревья. Но в облицованной камнем беседке прохладно. Нас знакомят с другими гостями: романистом, журналистом, переводчиком, документалистом — все уже давно осели на этих холмах. Меня восхищает жизнь в чужой стране. Мне интересно, каким образом для каждого из них поездка или командировка в Италию стала поворотным пунктом в жизни, и я спрашиваю об этом Фенеллу, журналиста-международника, сидящую справа от меня.
— Вы представить себе не можете, каким был Рим в пятидесятых. Чудо! Я просто влюбилась — как влюбляешься в человека — и разработала план, каким путём можно тут остаться. Это было нелегко. Я приехала как представитель агентства «Рейтер». Посмотрите старые фильмы — тогда почти не было автомобилей, вскоре после войны. Италия была разорена, но какая жизнь! Причём всё было невероятно дёшево. У нас не было больших денег, но мы жили бесплатно в огромных квартирах прямо во дворцах. Каждый раз, когда я приезжала в Америку, я не могла дождаться, когда вернусь сюда. Я не то чтобы отвергала прежнюю жизнь, — а может, и так. Во всяком случае, я никогда не хотела жить в другом месте.
— И у нас такое же ощущение, — сказала я и тут же поняла, что не совсем права. Я охотно поддаюсь магии этого места, но знаю, что его привлекательность для меня отчасти в том, что здесь я восстанавливаю своё душевное равновесие, отдыхая от бешеного ритма жизни в Америке. Я не планирую навсегда переезжать сюда. Я стараюсь исправиться: — У меня там, дома, любимая работа, я без неё не могу. Мои корни не в Сан-Франциско, но Сан-Франциско — очень красивый город, в нём приятно жить, несмотря на землетрясения, там я добилась успеха. Но в Америке сильно устаёшь от безумия, насилия, жизни по расписанию. А жизнь тут — как передышка, глоток свежего воздуха. Уже через три недели после приезда я ощущаю, что во мне ослабло подсознательное напряжение, а дома я его даже не замечаю.
Фенелла смотрит на меня сочувственно. Что такое насилие в Америке — постороннему человеку понять трудно. Я продолжаю:
— У меня тут даже пульс замедляется и мыслительный процесс идёт лучше, хотя там родная мне культура, моё прошлое. — Я не уверена, что точно выразила свои мысли.
Фенелла поднимает стакан:
— Верно сказано, это же чувствует моя дочь. Вы не были тут в лучшие времена, не видели, каким тогда был Рим. Сейчас он ужасен. Но тогда он был неотразим.
Я вдруг осознаю, что для них это двойная эмиграция: из Соединенных Штатов и из Рима.
В наш разговор вмешивается Макс. На прошлой неделе он ездил в Рим, и поездка была отвратительной, потом к нему пристали цыгане, приняв за туриста, пытались отвлечь его внимание и залезть к нему в карман.
— Я давно освоил такой взгляд, как будто могу сглазить, — говорит он мне и Эду. — И представьте, они разбежались.
Все с ним соглашаются: да, Италия теперь не такая, какой была раньше.
Ну и что? Всю жизнь я слышала, каким цветущим садом была раньше Силиконовая долина, какой благородной была Атланта, как издательское дело возглавляли джентльмены, как дома стоили не дороже, чем теперь автомобиль. Всё это так, но что поделаешь, мы-то живём сейчас! Наши друзья недавно обосновались в Риме, и они в восторге от него. И мы любим Рим. Всё-таки мы живём среди транспортных потоков «через мост — через залив» и знаем цены в Сан- Франциско, может, поэтому нас ничем не испугать.
Среди гостей есть одна писательница, которой я давно восхищаюсь. Она переехала в Тоскану лет двадцать назад, а до этого сначала жила на юге Италии, а потом в Риме. Я знала, что она переселилась сюда, я даже узнала номер её телефона от общего знакомого в Джорджии, куда она теперь ежегодно приезжает. Мне всегда было неловко наносить визиты по заочному знакомству, и я испытываю некоторый трепет перед женщиной, которая блестящим строгим слогом рассказала печальную историю об аскетической, сложной жизни женщин там, в разрушенной, разграбленной области — Базиликате.
Элизабет сидит через стол, справа от меня. Я вижу, как она рукой накрывает свою рюмку, когда Макс начинает разливать вино по бокалам:
— Ты же знаешь, я никогда не пью вина за ланчем.
Ах да, аскетичность. На ней голубая хлопковая рубашка, на шее — медальон, напоминающий ладанку. У неё отсутствующий взгляд, синие глаза, светлая кожа, в её голосе я слышу акцент, похожий на мой.
Я наклоняюсь вперед и спрашиваю:
— Это то, что осталось от южного акцента?
— Надеюсь от души, что нет, — рявкает она (мне кажется или я на самом деле вижу подобие улыбки?) и быстро поворачивается к сидящей рядом с ней известной переводчице.
Я опускаю глаза в свою тарелку с салатом.
К тому времени, когда Ричард начинает подавать своё лимонное мороженое, изготовленное из mascarpone — ломбардского сливочного сырка, гости расслабились. Несколько пустых бутылок из-под вина стоят на столике для грязной посуды. Солнце запуталось лучами в ветвях каштана. Мы с Эдом по возможности участвуем в разговоре, но тут собралась компания старых друзей, их связывают годы общего опыта жизни в Италии. Фенелла говорит о своих исследовательских поездках в Болгарию и Россию, её муж Питер рассказывает о том, как из командировки в Африку привёз в кармане пиджака серого попугая. Синтия повествует о семейных распрях из-за записных книжек её знаменитой матери. Макс всех нас рассмешил, заявив о свой невероятной удаче: ему повезло сесть рядом с кинопродюсером в самолёте, летевшем до Нью-Йорка, он пустился в описание своего сценария, и его спутник под конец согласился прочесть этот сценарий. Теперь продюсер собирается приехать сюда, он купил право на переделку. Элизабет как будто погружена в свои мысли.
Когда компания распадается, она говорит:
— Предполагалось, что вы мне позвоните. Я пыталась узнать ваш номер телефона, но его нет в справочнике. Ирби (это друг моей сестры) сказал мне, что вы купили здесь дом. Я даже познакомилась с вашей сестрой на обеде в Риме — то есть в Риме в Джорджии.
Я извиняюсь, что в нашем доме всё ещё беспорядок, потом импульсивно приглашаю Элизабет к нам на воскресный обед. Импульсивно, потому что у нас нет ни мебели, ни посуды, ни столового белья — только примитивная кухня и несколько кастрюль да тарелок.
Я приобретаю на рынке льняную скатерть, чтобы застелить обветшалый стол, оставленный прежними хозяевами дома, ставлю полевые цветы в банке в цветочный горшок, тщательно продумываю меню обеда, но решаю — пусть будет простым: равиоли с маслом и шалфеем, цыплёнок, зажаренный на сковороде под
