С третьего этажа я слышу, как Кристофер зовёт Эда, потом меня. Он крайне возбуждён. Они с Риккардо, перебивая друг друга, говорят по-польски, тыча руками в середину стены столовой. Мы видим изображение арки, потом Кристофер проводит по ней мокрой тряпкой, и появляется рисунок: фермерский дом, зелёные перистые мазки — похоже на дерево. Они обнаружили фреску! Мы хватаем ведра и губки и осторожно отмываем стену. С каждым движением руки открывается новый фрагмент: два человека на берегу, вода, холмы вдалеке. Той же синей краской, которой окрашены стены, здесь изображена вода, ею же, но разведённой — небо, для облаков выбрана светлокоралловая краска. Дома нарисованы коричневым - точно такие же мы видели по всей Тоскане. Пока стена влажная, краски живые, сочные, после высыхания они бледнеют. Весь день мы колдуем над стеной. Вода течёт по нашим рукам, льётся на пол. Мои руки превращаются в дряблые резиновые шланги. Картина переходит на смежную стену, и этот вид нам смутно знаком, он смахивает на деревни и пейзаж вокруг Тразименского озера. Наивный стиль не открыл для нас нового шедевра Джотто, но он очарователен. Кто-то думал иначе и побелил стены. К счастью, у них не было более вязкой краски. Нас вполне устраивает эта неяркая роспись стены в нашей столовой.
Возможно, для того чтобы облагородить этот дом и участок, не хватит и ста лет. Наверху я протираю окна уксусом, и за ними на фоне голубого неба начинают сиять зелёные дуги холмов. Я замечаю Эда на третьей террасе: он размахивает длинным вращающимся клинком. На нём красные шорты, яркие, как флаг, чёрные сапоги для защиты от колючей акации и прозрачное забрало, защищающее глаза от летящих камней. Он похож на сильного ангела, спустившегося с небес объявить благую весть. Но он всего лишь последний в цепи смертных, которые старались спасти эту ферму, не дать ей снова стать крутым откосом, какой тут был когда-то, ещё задолго до этрусков, когда территорию современной Тосканы покрывал густой лес.
Завывание машины для выкашивания сорняков заглушает ржание двух белых коней по ту сторону дороги и многоголосый хор птиц, которые будят нас каждое утро. Но сухие сорняки надо срезать на случай пожара, так что Эд работает без рубашки под палящим солнцем. С каждым днём его кожа темнеет всё больше. Мы узнали о силе гравитации на холме, о быстрых ручьях, смещающих слои почвы, и о роли каменных стенок, чьё назначение — служить для ручьев шлюзами и противодействовать земному притяжению, которое тащит землю под откос. Эд укладывает штабелями обрезки оливковых деревьев, ими мы будем топить камин в холодные ночи. Древесина олив при горении даёт много тепла, потом зола служит удобрением для этих же деревьев. Оливковое дерево, как свинья, полезно во всех отношениях.
Старые оконные стёкла местами оплыли — кто бы мог подумать, что стекло, которое кажется таким плотным, на самом деле обладает текучестью, — и вместо отчётливого пейзажа перед глазами размытые, как у импрессионистов, краски. Обычно, когда я берусь полировать серебро, гладить бельё или пылесосить, у меня возникает острое чувство впустую потраченного времени, как будто вместо этого мне следовало делать что-то более важное: готовиться к занятиям, составлять конспекты, писать статьи. Моя работа в университете поглощает всё время. Работа по дому превращается в обузу. Мои домашние растения знают: им светит или пир, или голод. Почему же тут я мурлычу про себя, пока мою окна, — ведь это одна из первых в перечне ненавистных для меня работ? Теперь я хочу развести обширный сад. В мой список занятий входит шитьё! Я собираюсь сшить занавеску из тонкого льняного батиста для стеклянной двери ванной. Каждый кирпич и задвижку этого дома я буду знать так же хорошо, как собственное тело.
Какое прекрасное слово — «реставрация»: дома, земли, возможно, самих себя. Но что именно реставрировать? Наша жизнь полна до краёв. Меня больше всего поражают наше рвение и энтузиазм. У нас громадьё планов. Но ведь опыт показал: стоит чему-то войти в проект, не имеет значения какой, как задумка не осуществляется. Или наше возбуждение и вера не допускают сомнений? Или мы просто впряглись в огромное колесо и теперь толкаем его, чтобы крутилось? Но я знаю, что всему этому есть главный стимул, такой же могучий, как тот гигантский корень, который обмотался вокруг камня, найденного под стеной террасы.
Я помню, как задремала, читая «Поэтику пространства» Башляра; этой книги у меня нет с собой, но несколько предложений я переписала в записную книжку. Он говорил о доме как об «инструменте анализа» человеческой души. Вспоминая комнаты в домах, где мы жили, мы учимся принимать самих себя. Такое ощущение дома мне близко. Башляр писал о странном жужжании солнца, когда оно заходит в комнату, в которой находишься один. Больше всего мне импонирует вот какая его мысль: дом защищает мечтателя: дома, которые нам дороги, — это те, в которых мы можем грезить в тишине. Гости, которые останавливались у нас на пару дней, спустившись после первой ночи, были готовы рассказывать свои сны. Часто это были сны о давно ушедших родителях. «Я сидела в машине, и мой отец за рулём, только я была в теперешнем возрасте, а мой отец на самом деле умер, когда мне было двенадцать. Он быстро вёл машину...» Наши гости спят подолгу, как и мы, когда приезжаем сюда. Это единственное место в мире, где я могу задремать в девять часов утра. Не это ли Башляр подразумевал под «отдыхом, происходящим из всего глубокого сновидческого опыта»? Проведя тут неделю, я обретаю энергию юной девочки. В глубине души я всегда считала, что идеально, когда дом встроен в свой пейзаж. Благодаря Башляру я поняла, что дома, которые глубоко запали нам в душу, — это те, что восходят к первичному для нас дому. В моём представлении, однако, речь идёт не просто о первом доме как месте существования, а о первом осознании себя как личности. В нас, южанах, есть ген, пока ещё не открытый в спиралях ДНК: мы верим, что место обитания человека и есть его судьба. Дом, в котором ты живёшь, — твоё второе «я». Выбор дома никогда не бывает случайным, это всегда выбор того, чего человек страстно жаждал.
Из воспоминаний раннего детства: я живу в маленькой комнате, летняя ночь, все окна открыты. Мне три или четыре года, я проснулась после того, как все легли спать. Я опираюсь о подоконник и выглядываю, вижу голубые гортензии, большие, как пляжные мячи. Ветер вздымает тонкие белые гардины. Я играю с задвижкой ставни, и она вдруг открывается. Я поранила палец металлическим крюком, но мне всё нипочём. Я залезаю на подоконник и выпрыгиваю из окна. Оказываюсь на тёмном заднем дворе и начинаю бежать, упиваясь своей свободой. Трава мокрая от росы, на чёрном кусте сияют белые камелии, невдалеке я замечаю силуэт маленькой сосёнки — ростом она как раз с меня. Я подхожу к качелям, висящим на дереве пекан. Потом выхожу на середину улицы, переходить которую мне не разрешается. И наконец возвращаюсь в дом через заднюю дверь и шмыгаю к себе в комнату.
Он так драгоценен, этот прилив чистой радости, вспышка удовольствия, встряска, как от удара током, когда внешняя обстановка полностью совпадает с состоянием твоей души.
В Сан-Франциско я выхожу на небольшую, заросшую цветами плоскую крышу и смотрю вниз с четвёртого этажа — там терраса с красивыми, не требующими ухода цветочными грядками, организованными по системе капельного полива, за которой следит садовник. Меня эта система не удовлетворяет. Я рада, что жасмин по высокой изгороди забрался на мой четвёртый этаж и пышно цветёт, обвивая решётку лестницы. Ночью, придя с работы, я могу выйти сюда, полить свои горшки, посмотреть на звёзды, отыскать вьющиеся плети, испускающие благоуханный аромат. Такие цветы — жасмин, жимолость, гардения — пробуждают в моей душе воспоминания о Юге, об идеальном доме моего детства. Это своего рода связь с землёй, пусть не совсем полноценная, частичная, — мои ноги находятся высоко над землёй, а когда я выхожу из дома, между моими ногами и землёй лежит бетон.
Я дружу с жильцами первого и второго этажей. Мы встречаемся и обсуждаем, когда пора ремонтировать или красить лестницу. Я смотрю на верхушки деревьев, они замечательные. За моим домом — частные сады, а у нас в микрорайоне только ряд соединённых фасадов викторианских домов. В центре квартала — зелёная лужайка. Если бы мы все убрали свои заборы, то могли бы бродить по цветущему зелёному газону. Но я так люблю свою квартиру, что не осознаю, чего лишена.
Была ли на самом деле в Брамасоле nonna — бабушка, некий дух, ангел-хранитель дома? В этом трёхэтажном доме, укоренённом в земле, я сбрасываю всё наносное и становлюсь собой настоящей. В доме ли дело? Быстро мелькает мысль: выбор позволяет достичь гармонии, если благодаря ему ты инстинктивно распознаешь свою глубинную сущность.
Иногда я вижу во сне свои прежние дома, вижу, будто нашла там комнаты, о существовании которых даже не подозревала. Многие друзья рассказывали мне, что им тоже снятся такие сны. Как будто я взбираюсь по лестнице на чердак дома восемнадцатого века. Это город Сомерс в штате Нью-Йорк, в нём мне нравилось жить три года назад, и там я вдруг обнаруживаю три неизвестные мне комнаты. В одной я вижу спящую герань, уношу её вниз и поливаю. И сразу же, как в фильме Диснея, она обрастает листьями и
