оглушил комиссара, словно удар кувалдой.
Дрожа от ярости, бледный как смерть, брат спустился ко мне в антресоль. Он решил не дожидаться Кьяры у себя в бельэтаже, где мог не совладать с собой и в припадке праведного гнева надавать ей по физиономии. Ему не хотелось устраивать эту отвратительную сцену при Виви, тем более что Кьяра была из тех правдоискательниц, которые сразу заявляют о супружеском насилии. А здесь, в городе, полном сплетен, комиссар не мог позволить себе скандал. Он даже не мог развестись, пока не решится судьба Виви. Это желание зрело в нем уже давно и теперь, от кувалды Корво, треснуло, словно перезрелый плод. Бесспорный знаток современного искусства, очаровательная женщина, готовая скомпрометировать комиссара у него за спиной, — такая жена Альвизе не нужна, да она никогда и не была ему женой. Мы тоже совсем не та семья, которая ему нужна, но, надо отдать нам справедливость, мы хотя бы ведем себя лояльно и честно.
Я затаив дыхание слушала своего совсем растерявшегося брата. Слишком поздно осознал он то, о чем остальные Кампана догадались в тот день, когда, упав с обрушившегося под ней кресла, его жена с ненавистью смотрела на наш дом, на всех нас, на свою новую жизнь. Но что тут долго рассуждать? Кьяра ни хороша, ни плоха, Кьяра — это Кьяра.
Я попробовала смягчить ситуацию. Корво позвонил Альвизе, потому что ему приятно будет снова с ним встретиться, вот и все. И комиссару стоит этим воспользоваться, чтобы усыпить бдительность жулика. Возможно, там, где картины и плафоны семейства Кампана потерпели неудачу, Кьярины концептуальные инсталляции и архитектурные «указы» придутся как раз кстати. Из известных архитекторов сам Альвизе мог назвать только Винченцо Скамоцци, построившего палаццо Кампана, о чем говорится в архивных записях из нашей библиотеки. Ему только надо было бы взять их с собой к Корво, чтобы показать, что и в этой области комиссар имеет над ним преимущество, опережая его по части архитектурного опыта почти на пять веков. История состоит из разрушений и восстановлений. Никто не оплакивал утрату прекрасной церкви Сансовино, на месте которой, прямо напротив собора Святого Марка, Наполеон построил бальные залы. Точно так же время простит профессору снос грязных лачуг в нескольких метрах от Арсенала и его восхитительного портала со львами. Я лично не видела ничего ужасного в том, что для отмывания денег или очистки совести Микеле Корво построит для сирот стеклянную церковь.
Альвизе сказал, что своими дурацкими лирическими отступлениями я все переворачиваю с ног на голову, в результате чего мы поругались. В кои-то веки раз он разделил наше с дядюшками нелестное мнение о собственной жене, и вот мне снова понадобилось с ним спорить. Если уж мы не можем ему помочь, так дали бы ему хотя бы спокойно продолжать эти скачки с препятствиями, где на пути у него то и дело выскакивают всякие Энверы и Корво — специально, чтобы он споткнулся и упал.
У него зазвонил мобильник, и я увидела, как лицо его вдруг осунулось, постарело, как будто гора вышеупомянутых препятствий выросла перед ним прямо тут, в моей антресоли.
На одной ферме, неподалеку от аэропорта, на выезде из Кампальто, карабинеры только что выудили из пруда тело мужчины с перерезанным горлом. Их начальник был учеником Альвизе и теперь звонил, чтобы с гордостью сказать, что перерезанное от уха до уха горло в полном распоряжении комиссара, как будто тот был прославленным собирателем перерезанных глоток. Его люди охраняли подходы к пруду, они же должны были собрать первые пробы, отпечатки, следы, вещественные доказательства и все такое, что обычно делается на месте преступления. Если Альвизе поспешит, он сможет присутствовать в качестве безмолвного слушателя, приглашенного из чистого уважения, при предварительном допросе жены убитого, которая и вызвала карабинеров, вернувшись с работы.
Брат опрометью бросился на лестницу. Призрак серийного убийцы, являющийся после четырех однотипных убийств, начал материализовываться.
Ни об Альвизе, ни о третьем трупе я не слышала до середины ночи, когда, будучи не в состоянии встречаться с Кьярой и подвергаться натиску новых семейных бурь, он пришел спать ко мне в антресоль. Взяв дубликат моего ключа на доске в андроне, он вошел ко мне, как к себе домой, и растянулся на кровати, как на собственной постели, улегшись прямо в одежде поверх кроваво-красного покрывала, точно такого же, как в бельэтаже.
Тот день я провела с Борисом, изучая его «Юдифь», расчищенную Аннамарией. Запекшаяся кровь на срезе шеи казалась рубиновым шарфом, стягивающим рассеченные вены и артерии. Розовые щеки и ярко- красные губы делали живопись еще наряднее. Из-за этой отрубленной головы, столь часто увековечиваемой художниками, мне было никак не отделаться от мысли, что Волси-Бёрнс погиб так же, как Олоферн, во имя восстановления эстетической гармонии, — и что тот, кто его зарезал, точно так же зафиксировал свою жертву на месте преступления, как живописец фиксирует фигуру на холсте.
Я изложила свою теорию гармоничного убийства брату, который, прислонившись к изголовью моей кровати, решал судоку из «Коррьере». Наконец он сложил газету и уверил меня, что дело о трупе из пруда — это в некотором роде тоже произведение искусства и создал его комиссар Кампана, проделав поистине ювелирную работу по обработке собранных фактов, улик и доказательств.
Он, а вовсе не его приятель-карабинер разговорил свидетельницу, жену убитого, оставшуюся, судя по ее всхлипываниям и иканиям, вдовой просто святого человека, которому никто в мире не пожелал бы зла. Так всегда. Чем больше у убитого недостатков, тем сильнее его родные стараются представить его в виде ангела, словно убеждая самих себя в том, что его смерть для них — страшное горе, которого они на самом деле не испытывают, или пытаясь снять с себя вину за то, что ничего не замечали, ни о чем не догадывались.
Карабинер был славный малый, он охотно уступил ведение следствия Альвизе — лишь бы дело делалось, — и тот с места в карьер, не давая свидетельнице опомниться, допросил ее. Он говорил с ней тем самым нежным, ласковым голосом, который заимствует обычно у Игоря, чтобы усыпить бдительность собеседников, а наиболее впечатлительных загипнотизировать. Свежеиспеченная вдова, Мартина Вианелли, как оказалось, принадлежала именно к последней категории.
Эта изрядно потрепанная жизнью, одутловатая, рыхлая женщина работала официанткой в энотеке аэропорта, в зоне отправления, где с клиентами не заведешь никакой дружбы. Жизнь госпожи Вианелли и до ужасной находки в пруду была не сахар. Сальваторе, ее муж, унаследовал участок невозделанной земли от родителей-земледельцев, которым новая взлетная полоса должна была принести солидный куш. Но расширение аэропорта Марко Поло остановилось на участке соседей, и Вианелли взялись за разведение домашней птицы, которую отвозили по утрам на рынок Риальто. Когда Мартина вышла замуж за Сальваторе, он продолжал разводить и продавать птицу. У них родился мальчик, потом еще один, они обожали обоих. Компальто похож на все деревни, стоящие на дороге в аэропорт, то есть ни на что не похож, да еще и с автострадой посредине, но им было хорошо. Несчастье настигло их, когда они узнали, что оба их мальчика страдают редким генетическим заболеванием. Фармацевтические лаборатории не занимаются дорогостоящими исследованиями и поиском лекарств ради какой-то тысячи больных, которых можно насчитать по всему миру. Разумеется, это были слова Альвизе, уточнил он, как будто я была такой же дурой, как и его свидетельница, но при умелом подходе подобные замечания вызывают на откровенность, и он без устали выражал свое сочувствие чете Вианелли, чья жизнь походила на сахар все меньше и меньше. Мальчики умерли с разницей в два года после десяти лет страшных мучений. Потом птицеферма Сальваторе пала жертвой всеобщего страха перед птичьим гриппом. Он возвращался из города с непроданными тушками, оставляя их кучами гнить во дворе. Этот удар судьбы сказался на его здоровье. Последние три года он считал себя жертвой преследований, стал мстительным и подозрительным. Потом он попал в сумасшедший дом по заявлению соседей (тех самых, что разбогатели благодаря аэропорту), которые пожаловались, что он стреляет из карабина по самолетам. Выйдя из больницы, он целыми днями сидел в доме у окна, бормоча что-то себе под нос, а Мартина стала еще больше работать сверхурочно, чтобы хоть немного увеличить их скромные доходы. Короче говоря, жизнь была не сахар. Они разделили дом на две квартиры, сами заняли ту, что поменьше, а большую сдали симпатичной молдавской паре. Жена работала уборщицей в «Марко Поло», где Мартина с ней и познакомилась, муж был поваром в «Рэдиссоне», том самом отеле, где мы иногда встречаемся с Джакомо, подумала я, ничего не сказав брату. Супруги работали день и ночь, посылая деньги в Кишинев, где у них оставались дети. Люди они были вполне приличные, но Сальваторе со своей манией преследования постоянно нарывался с ними на ссору. Отношения обострились, когда молдаванин ушел из «Рэдиссона», чтобы открыть собственное дело по изготовлению блюд на заказ и организации банкетов по случаю свадеб, крестин, первого причастия, похорон и прочих торжеств. Они принялись вместе с женой готовить прямо в доме, поставили во дворе
